Сергей Зверев - За колючкой – тайга
Запрятал, запрятал. Сонька, вдова Глеба Коробейникова, утонувшего в прошлом году вместе с паромом на Дальнем Востоке, – машину «Тойоту», у моряков купленную, гнал – беглого и запрятала. Да только кто знает об этом? Она, Сонька, брат ее, зэк бывший, да сам беглый. Вот и весь сказ. Где тут посудачишь над интересной темой?
Все про одно: скотина, корма, свет, хлеб… Ну, у Маньки Белозерычихи сын с армии пришел, весь в погонах, аксельбантах, нарядный такой, словно елка под Новый год. У Коростылихи телка заболела, участковый говорит – бешенство коровье, по телевизору слышал. Коростылиха в ужасе, соседи свой скот подальше прячут. А куда его спрячешь, если он на выпасе бок о бок трется? Беда…
А у Соньки новые заботы. Приехал брат сегодняшним днем, привез халвы племяннику, яблок, да денег пятьсот рублей подкинул. И еще кое-что подкинул. Такое, что пришлось это сразу в подпол опускать, а уж потом спрашивать, что с ним делать.
– А ничего тебе с ним делать не нужно, – сказал брат. – Корми от пуза, чтобы силой налился, и, самое главное – говори, говори с ним, Сонька.
– А о чем мне с ним говорить, Вить? – удивилась та.
– О чем угодно, сестра. Но только не о зоне и не о близких. И упаси тебя бог в селе лишнего сболтнуть. Никто не догадается, что он здесь. А прознает кто из ментов – твоя вина будет.
Господи, вот это подарочек… Каким был Витя двадцать лет назад – непутевым да бешеным, таким и остался навеки. Не успел сам выйти – четвертый год идет, – а все туда же. Братва, нары, недомолвки… Бес, одно слово. Так и звали на этой долбаной «даче» – Бес. Вот теперь сохраняй это чудо от народа да от собственного сына-пятигодки и думай, как бы кто не догадался о квартиранте.
– Я приеду через три дня, – сказал напоследок брат. – Дела подлатаю и приеду. А там мы посмотрим, что дальше делать. Я ему уже сказал, чтобы он из погреба носа не высовывал, так что будь покойна, шороху не будет.
– Вить, – взмолилась Сонька. – Он же убийца! А я одна, с ребенком! Он бабу черт знает сколько не видел, вдруг потянет…
– Не потянет. У нас не принято так поступать.
– Господи, – теперь уже рассвирепела вдова. – У них так не принято! У кого? У говновозов?
– Цыть!..
Витя Бес по фамилии Кормильцев потерял терпение, и женщина смирилась. Хоть и не было ни разу, чтобы аферы брата хоть раз принесли ощутимую прибыль, зато и убытка от них не было. Поперечила, и хватит. Мужик как-никак. А бабе один удел. Терпеть и страдать. Уже давно бы выскочила за кого, да в Смоленском из нормальных мужиков только один, да и тот двадцать восьмой год за женой. Председатель сельсовета Моисей Николаевич, ему шестьдесят первый, и он не пьет. Собственно, этим и нормален, в отличие от своих однополых сельчан.
На этот раз Сонька чувствовала, что это не афера и никакой прибыли не предвидится. Просто человеку захотелось спасти человека, а Витя этим порывом был славен всегда. За девчонку в клубе вступился, городские на рожон полезли, он одного и урезонил. На девять лет строгого режима. Иначе с Витей было нельзя, у секретарей райкомов сыновья не каждый день появляются. И потом, Сонька хорошо помнила, как таскала на «дачу», за десятки километров, на перекладных, передачки. Знай она тогда, что ни одна конфета до Витьки, брата, не дошла, ни за что бы не ездила. Лучше бы те деньги откладывала да вещи новые ему к выходу справила.
Пусть живет каторжанин, жалко, что ли. Это она так, по-бабьи, для порядка.
Жилец и правда попался смирный. Уже на третий день Соньку тоска стала съедать и сомнения. Баба она ладная, вот-вот тридцать четыре исполнится, а мужик с лагеря, год с женщиной не был. В самый раз бы ему в дом попроситься на ночь: мол, холодно, мыши-де пугают. Полежать часок в зале, а потом и нагрянуть. Понятно, посопротивляться надо, поерничать, посуровиться. А там… Сонька, кстати, сама год в постели исключительно в одиночку. Ну, разве сын когда попросится.
Ан нет. Примет котелок с горячим супом, салфетку с салом и кружку с молоком, скажет «спасибо», и снова в темноте подпола скрывается. Витька говорил, в зонах «голубые» есть, так, может, из этих? Но тот же самый брат уверял, что «голубых» отродясь не бывало на «даче». Дескать, режим такой, специфический, что за такую подставу с подселением народ администрации запросто кандибобер сделает. Что такое «кандибобер», Сонька не знала, однако в слове слышала скрытую угрозу.
Значит, не «голубой». Получается, больной. Вот этого, говорил Витька о болезнях, там, на «даче», хоть отбавляй.
Но Сонька сразу приметила, бабу не обманешь: за сутулостью, кособокостью и внешним ущербом кроется в мужике сила недюжинная и ум светлый. Она ни разу в жизни не слышала, чтобы «спасибо» говорили таким образом, чтобы это «спасибо» доходило до сердца того, к кому обращалось. И глаза эти… Добрые какие-то, и в то же время – глубокие, пронизывающие насквозь. Соньке в первое время казалось, что жилец пронизывает ее насквозь и может запросто заметить, что у нее вырезан аппендицит. Повспоминала Сонька профессии, которые подобным взглядом славятся, но ни до чего лучшего, кроме как до президента, не додумалась. Тот тоже добрый. Если захочет. А не захочет – так и глядеть в телевизор на него не хочется. Такое чувство, что он Соньку заметил и вспомнил, как она в прошлом году с участковым бухты-барахты на сеновале глухого деда Митрича устроила.
Витька не знает, слава богу. Бить не стал бы, не его баба, но посмотрел бы, как на стерву (чтобы не сказать: суку), и ноги бы его больше на пороге этого дома не было. А участковый, гад, опять подбирается. У него баба, как и в прошлый месяц, к матери больной в Красноярск собралась.
Поосторожней теперь нужно. О кобеле этом в погонах забыть и к дому не подпускать. Пусть багры и ведра на случай пожарной тревоги у бабки Милы пересчитывает. Случись сполох, от Соньки с ее багром такая же польза будет, как у ее быка Федьки в плане надоев. В доме появился хороший человек, а в том, что он хороший, Сонька перестала сомневаться уже к следующему утру, и больше никаких гостей она не ждет. Сын о пришельце тоже ничего не должен знать, иначе на улице выболтает на следующий же день.
Заканчивался второй день свободы Андрея Литуновского…
Около одиннадцати вечера во дворе Сонькиного дома затявкала собака. Ее и держали лишь для того, чтобы она тявкала, жрала поменьше да являла собой непременный атрибут нормального дома в Смоленском. Нормальный дом, это когда есть загон и скот в нем, крепкая изба, выдерживающая сорокаградусные морозы, пяток кур, мерно шагающих по двору, и, конечно, собака. Наличие этих факторов являлось подтверждением того, что в доме живут достойные люди, способные обеспечить себя самостоятельно.
Чем собака меньше, тем яростнее ее лай. Способность выслуживаться, имитируя вселенскую преданность, – отличительная черта всех шавок размером с большую шапку. Такой сторожевой пес не в состоянии испугать, не в силах укусить, но он будет выворачиваться наизнанку, зарабатывая себе две миски в день превосходных остатков от обеда.
Сонька посмотрела на часы. Интересно, кто это мог пожаловать в ее двор без пяти минут одиннадцать. Все бы ничего, случалось, захаживали и позже, но это всегда являлось визитом по взаимному соглашению. Сейчас же Соня Коробейникова никого не приглашала, не делала для этого никаких прозрачных намеков, а потому нежданное появление во дворе чужого – при виде своего Прыг-Скок бы не рвал себя на части – слегка ускорило ритм биения сердца вдовы. В подвале находился беглый каторжник, а потому оптимизма от предстоящего разговора Сонька не ощущала. Чего она так и не научилась к тридцати четырем годам делать, так это скрывать волнение. Волновалась, когда муж уезжал на заработки, переживала, когда задерживался, а потом, после его смерти, зримо нервничала, когда кто-то обещал, но не приходил.
– Не спите?
Из сеней в избу просунулась сначала фуражка с двуглавым орлом на тулье и лишь потом конопатое лицо участкового Савельева.
Сонька обмерла. Вот этого кобеля здесь только и не хватало.
Старший лейтенант в возрасте подполковника по привычке вошел, повесив фуражку на крючок у входа, вытер ботинки, запылившиеся в походе по участку, и, уложив папку на придверную лавочку, вошел.
– Здравствуй, Сонюшка.
– Здравствуй, здравствуй. – Витька велел быть невозмутимой, и пока это, кажется, ей удавалось. – Что за дела, Павел Михайлович, в полночь?
Савельев смутился. Раньше таких вопросов от этой бабы он не слышал. Мог в двенадцать прийти, мог в три часа ночи, мог под утро. А нынче, вишь, припозднился, получается…
– Прискучал, – сказал Савельев таким тоном, словно и не надеялся, что ему поверят.
– Господи, о ком прискучал-то? – ухмыльнулась Сонька. – Ты избы-то, Павлуша, перепутал никак? Твоя, с женой да детьми, на соседней улице.
Наверное, у Соньки очередной кризис среднего возраста. Это все, что могло прийти в голову участковому. То стонет и извивается, просит еще, то волчится и лягается.
