Владимир Гриньков - На вершине власти
Салех молчал, понимая, что самое главное не сказано.
– Сопровождать парня будешь до условленного места. Основное он должен сделать сам. Как у него со стрельбой?
– Лучше, чем с послушанием.
– Ты дашь ему оружие и покажешь фотографию человека, которую я тебе оставлю. Дело крайне сложное – срыва быть не должно ни при каких обстоятельствах.
Салех коснулся ладонью лба.
– Бобо должен застрелить этого человека, после чего вы с ним вернетесь сюда и будете сидеть тихо.
– Это все? – спросил Салех.
– Да.
Министр вынул из внутреннего кармана кителя глянцевое фото и протянул его Салеху. Тот взглянул и поднял на министра удивленные глаза. Там была женщина, причем не джебрайка – лицо европейское, волосы светлые, такие же глаза. Министр молчал, скулы его окаменели. Кажется, он не собирался ничего объяснять. Салех перевернул снимок. Там значилось карандашом: «Людмила Песоцкая»
– Русская? – все же уточнил Салех.
– Работает в госпитале, там и будете ее ждать, – ответил Бахир и добавил, чтобы завершить разговор: – Это необходимо.
Лицо на фотографии было напряженным, в глазах – острая тревога.
63
Хомутова всегда поражало безлюдье дворца. Он покидал кабинет, проходил по длинным ветвящимся коридорам и переходам, заглядывал в служебные помещения – и никогда никого не встречал, кроме Хусеми. От этого на душе было тоскливо. Он останавливался у сводчатого венецианского окна, с отвращением разглядывая раскинувшуюся перед дворцом площадь. Там суетились люди, была какая-то жизнь.
В один из дней Хомутов набрел на Ферапонта. Кот валялся на диване в какой-то из многочисленных пустующих комнат, и когда Хомутов позвал его, поднял голову и внимательно посмотрел на приближающегося человека.
– Ферапонт, бродяга! – шепнул Хомутов по-русски и погладил кота отчего-то дрогнувшей рукой. – Как ты тут? Не голодаешь?
Хомутов говорил и сам дивился звукам своего голоса – отвык от русской речи.
– Видишь, как дело повернулось. Честно говоря, мне это совсем не нравится. Сбегу я отсюда скоро, Ферапонт. Нервишки шалят, а Бахир не дремлет.
Произнеся имя Бахира, Хомутов поморщился, словно заныл больной зуб, и оборвал фразу на полуслове, досадливо махнув рукой. Ферапонт смотрел на него пронзительным взглядом зеленых кошачьих глаз и, казалось, все понимал.
– Идем со мной, – предложил Хомутов, беря кота на руки. – Один ты у меня здесь родная душа.
Хомутов вышел в коридор и неспешно направился в сторону своего кабинета. Вокруг были одни осточертевшие закрытые двери, за которыми – он знал – нету никого. Не удержавшись, он пнул одну из них ногой – и дверь распахнулась на удивление легко, словно петли были только что смазаны.
За дверью в просторном помещении он увидел ряд пультов с подмаргивающими лампочками и людей – человек семь или восемь. Они обернулись все одновременно и, увидев президента на пороге, вскочили, вытянувшись так, что их гражданская одежда уже никак не могла обмануть Хомутова. Оторопев от неожиданности, он застыл, машинально почесывая Ферапонта за ухом, пауза начала затягиваться, наконец Хомутов кивнул и с несколько рассеянным видом вышел, не прикрыв за собою дверь.
Секретарь в приемной, едва Хомутов вошел, так же вскочил и вытянулся. Он всегда так делал, завидев президента, но только сейчас Хомутов обнаружил, что он делает это в точности как те люди, существование которых он неожиданно обнаружил только что. Он тоже был из числа военных, и уж не по ведомству ли Бахира числился, докладывая министру обороны о каждом его, Хомутова, шаге.
От одной мысли об этом он почувствовал дурноту и, продолжая держать Ферапонта на руках, проследовал в кабинет. Но уединиться не удалось – Хусеми вошел следом и, наткнувшись на сурово вопрошающий взгляд, пояснил:
– Поступили бумаги из советского посольства – ознакомьтесь, пожалуйста, товарищ президент.
Он положил на президентский стол тонкую пластиковую папочку, но, сделав это, не вышел из кабинета. Это означало – с бумагами необходимо разобраться тотчас. Хомутов с сожалением расстался с Ферапонтом, раскрыл папку и, еще не вникнув, буркнул:
– Что здесь?
– Советские ходатайствуют о представлении к правительственным наградам граждан СССР, погибших в Джебрае.
– О ком речь? – непроизвольно вырвалось у Хомутова. Он взял бумаги, но глядел не на них, а на Хусеми.
– О советских гражданах, погибших в момент покушения на вас, товарищ президент. Их имена приведены в обращении советского посла. Полковник Гареев…
Хомутов скорбно кивнул, давая понять, что помнит об этом человеке.
– …и переводчик посольства Хомутов.
Хомутов вздрогнул, вскинул голову и уткнулся в листок бумаги. Письмо было лаконичным. Посол Агафонов сообщал, что советским руководством принято решение о награждении погибших при исполнении служебного долга на территории Джебрая полковника Гареева и переводчика Хомутова, и, в свою очередь, надеется на аналогичный шаг с джебрайской стороны, ибо жизни этих граждан СССР отданы за торжество дела джебрайской революции.
Хомутов прикрыл глаза. Он, оказывается, все это время был мертв, хотя и не знал об этом до поры. Его больше нет, а следовательно, он вычеркнут из всех списков.
– Подождем с этим, – произнес он с натугой. – Награды не убегут. Тем более – от мертвых.
Согласиться – означало признать собственное небытие, он не мог на это пойти, все его существо противилось этому.
В папке лежали еще какие-то бумаги, но у Хомутова не было сил что-либо читать сейчас, он лишь поинтересовался у Хусеми:
– Что еще в папке?
– Докладная записка министра иностранных дел.
– По какому вопросу?
– Реакция руководства СССР на прекращение боевых действий на севере Джебрая.
– И какова она?
– Наш посол в Москве считает ее в высшей степени негативной.
– Но почему? – изумился Хомутов.
– Кремль рассматривает ваше решение как отступление перед натиском сил империализма. За северянами стоят американцы, а следовательно, прекратив боевые действия, мы идем на уступки перед ними.
Хомутов со свистом втянул воздух. Он не ожидал ничего подобного.
– Министр предлагает какие-либо шаги? – поинтересовался он.
– Да, это отражено в его записке. Необходим некий демарш, который продемонстрировал бы всему миру, что в нашей политике не произошло заметных изменений, а СССР по-прежнему наш надежный союзник. Это могла бы быть встреча с советскими специалистами. Я подготовил перечень объектов, которые товарищ президент сможет посетить Такая встреча послужила бы знаком, что Москве не о чем беспокоиться. Перечень в папке.
Хомутов извлек нужную бумагу, положил ее перед собой. Список был невелик, пять или шесть наименований. Он скользнул взглядом по строчкам, дружеская встреча с работниками советского посольства, посещение сторожевого корабля «Ударный» в Восточном порту…
«Что это еще за сторожевой корабль? – удивился про себя Хомутов. – Откуда он взялся?»
Словно отвечая на его мысли, Хусеми прокомментировал:
– Визит «Ударного» продлится до двадцать второго сего месяца.
Хомутов вновь обратился к списку: встреча с участниками геологоразведочной экспедиции Академии наук СССР, посещение советского военного госпиталя… Все остальное его уже не интересовало. Он прищемил пальцем строку, словно опасаясь, что она ускользнет от него.
– Госпиталь? Это тот, что в Хедаре?
– Именно так, товарищ президент.
Хомутов поднял ладонь к лицу, чтобы Хусеми не заметил внезапной перемены в нем. Его словно обожгло. Вот оно, спасение, надо лишь все организовать так, чтобы его свита была малочисленной. В госпитале есть шанс встретиться с Людмилой, ей будет достаточно нескольких слов, сказанных быстро, чтобы никто ничего, кроме нее самой, не понял. Она поймет, в какой беде он оказался, и дальше все будет зависеть только от нее. Сообщит в посольство, в Москву, наконец… И тогда его вызволят, непременно вызволят…
Он провел ладонью от лба к подбородку:
– Я думаю, госпиталь наиболее соответствует поставленной цели.
Подумал и добавил:
– Даже не весь, а, скажем, одно отделение, образцовое. Хирургическое, например.
Людмила работала в хирургическом. Хусеми склонил голову.
– Когда все это произойдет? – спросил Хомутов.
– Около трех дней понадобится для согласования и подготовки визита.
Хомутов одобрил. Он и хотел бы поторопить Хусеми, но не смел, чтобы не выдать себя. На три дня его хватит.
Выпроводив Хусеми, он отправился в президентскую спальню, рухнул на кровать и сгреб в охапку пригревшегося Ферапонта. Впервые со дня покушения он чувствовал себя великолепно.
– Ну, что, бродяга? – сказал он, улыбаясь в темноту. – Все путем? Главное, чтобы Люда ухитрилась меня вытащить отсюда. Уедем в Союз – и привет. Ну сам посуди – чего я раскис? Неужели работу не найду? Жилье есть, с Людой распишемся, дети пойдут… Красота, если кто понимает…
