Эльмира Нетесова - Изгои
Нет, Ваня! Сдохнуть в бомжах — не для меня! Так и осмеют: лучшего не стоила! И прежде всего он! Я докажу, кто из нас чего стоит. И медлить нам нельзя. Мой квартиру загнать может, твои попередохнут до единого. А чтобы не так плохо было, станем с тобой встречаться иногда.
Но где? Приходить сюда, на свалку?
Зачем? У тебя еще дача уцелела. Пока не продана. Созвонимся и снова вместе.
Ну, а как? Вдруг он поднимет трубку, что скажу
ему?
— Ответь, мол, из бюро по трудоустройству. Есть
вариант работы, но хочешь переговорить лично. Когда я тебе позвоню, и жена поднимет трубку, назовусь клиенткой. Мол, хочу обратиться за защитой по делу и тоже «лично надо поговорить».
Иван Васильевич слушал женщину, но думал о своем.
Как ты близок и далек! Ты уже дома! Иди, не медли. Не раздумывай. Когда немного успокоишься, позвони мне! — встала Тамара и скрылась в темноте ночи.
Иван Васильевич не стал ждать утра. Решил уйти тихо, ни с кем не прощаясь, пока все бомжи спят. Он шел в город знакомыми тропками, ведущими к магистрали. Через полчаса он стоял у знакомой двери. За нею тихо: ни голоса, ни звука. Он позвонил, приготовившись ждать. Мария всегда крепко спала, и добудиться ее в четыре часа утра было мудрено.
Шнырь только потянулся к звонку во второй раз, как услышал шаги за дверью и голос жены:
— Кто?
Открывай! Я! — ответил удивленно и уверенно.
А я ждала звонка по телефону. Ты ж сразу навестить решился, — прижалась к стене.
Навестить? Ты что это? Все в детстве обретаешь? Я не в гости, домой пришел. Насовсем! Где дети? Буди их! Зови сюда! — приказывал жене, надеясь в глубине души, что Томка соврала.
Их нету дома, — тихо обронила жена.
А где они в такое время носятся?
Ведь взрослые уже. Разве укажу?
Ты — мать! Ведь так говорила мне?
Ох, Ваня! Легко лишь попрекать да указывать! Когда сам возьмешься, поймешь, что не так все просто.
Где дочь?
Простыла она. Теперь вот с гриппом в больнице лежит. Эпидемия полгорода свалила. Даже умирают от него…
Дай номер телефона! — потребовал жестко.
Рано еще! Глянь время: все спят, — напомнила жена, добавив: — Врачей нет покуда!
Где сын?
У друзей заночевал, а может, женщину завел, да не признается. Он уже взрослый. В таком возрасте с родителями не делятся секретами.
Чем он занимается? Дай мне его рабочий телефон!
Зачем? Сам объявится к вечеру, если девчонки к себе не утащат. Ты вот лучше сядь, поешь, помойся, переоденься, отдохни! А там и поговорим, — накрыла на стол.
Иван Васильевич пошел в ванную. Как давно он не пользовался ею, отвык, забыл. Может, потому так тщательно мылся, снимал с себя прошлую грязь, память и обиды.
Когда он вышел на кухню, Мария улыбнулась:
А ты ничуть не изменился. Все такой же, как прежде. Время тебя не тронуло.
Ошибаешься! Еще как измолотило! Внешне, может незаметно, но это для тебя. Мне лучше знать, что и как во мне менялось, — усмехнулся устало.
На столе уже все ждало хозяина. Даже запотевшие бутылки пива.
Для кого его купила? — спросил, прищурясь.
Сын покупал. Иногда пил. Это вот осталось.
Садись, давай отметим возвращение. Иль не рада? — глянул в глаза.
Жена вздрогнула: не таким знала, не тем ждала, а мягким и покладистым, уступчивым как прежде. Нынешнего словно подменили: колючий, подозрительный, напористый. Он, не спросясь, переоделся. Выкинул старье, в каком пришел. Значит, вернулся навсегда. Вот только чем обернется ей его возвращение. Чего ждать от него, от нового, неузнаваемого и неизвестного?
Дрожит баба внутренне. Не поймет, радоваться ей иль плакать? Ведь муж пришел. Но где он, тот ее Иван?
Ну, что сидишь? Со стола убери. Я отдохну с часок. Сын придет, ты разбуди меня. И к дочери сегодня съездим. Навестим ее, порадуем…
Мария открыла рот, но слова будто колом застряли в горле.
Ты что-то сказать хотела?
Иди, поспи. Потом поговорим, — поторопилась отвернуться, смахнула слезу со щеки.
Иван Васильевич приметил:
Чего ревешь? Чего не договариваешь? Что случилось?
Беда у нас, Ваня! Детки наши с тобой совсем с пути сбились! — заголосила баба, сорвавшись на вой, и рассказала: — Уж как старалась, рыбой об лед билась, чтоб продержать детей, довести их до ума. Да где там? Кое-как на еду и на одежду зарабатывала. На учебу самим пришлось… Вот и выкручивались. Поначалу дочка в притон пошла, потом сына друзья сманили в рэкет. Девка плакала, так не хотелось ей со всякими путаться, но что делать было? Другого выхода не увидела!
А ты на что? Иль кроме транды ничего не имеете? А где голова и руки? Лучше б в бомжихи свалила, чем скурвилась! — грохнул по столу кулаком так, что посуда зазвенела.
Никто иной, как ты надоумила! Сама этим пробивалась в люди и ее с пути сбила! Испортила дочь, теперь на кого пеняешь? Где она? Что с ней? Колись! — встал напротив, жена к стене попятилась.
Теперь в больнице, — ответила, заикаясь, и добавила: — Проглядели, упустили мы ее. Уже не вылечить. Она заразная. Домой не отпустят. И с нею видимся через стекло как в тюрьме.
Не мы, ты ее сгубила!
А где я взяла бы на учебу?
Кому нужна дипломированная покойница? И ей зачем такое образование? Другого выхода не нашла? Врешь! Могла продать дачу, квартиру! Перейти в меньшую!
Они не позволили, не дали. Да и надолго ли этого хватило б? На год! А дальше?
Лучше было бы оставить институты обоим, чем терять все одним махом!
До того и мы дошли, но поздно, — призналась
Мария.
Сын где теперь?
В бегах! Разыскивают его!
За что?
Говорят, будто убил он кого-то. Но это брехня! И он мне клялся, что никого не отправлял на тот свет. Не виноват!
А кто признается?
Мне б он сказал!
Он приходит? Хоть появляется здесь?
Навещал неделю назад. Теперь боится: за квартирой следят и даже разговоры по телефону подслушивают, поверяют почту. Я сама это вижу.
Дожили! Докатились! Ладно! Я сам его делом займусь. Узнаю, виноват или нет? И к дочери съездим! Надо узнать, так ли все безнадежно? — лег в постель, но сон словно посмеялся над ним.
Нет, не пустили Ивана Васильевича к дочери. Объяснили, что ей вредны всякие переживания и встряски, что она к ним не готова и не переживет…
В угрозыске ему показали дело лишь после того, как Иван Васильевич устроился работать адвокатом. Сам сын домой не появлялся.
Целую неделю до глубокой ночи тщательнейшим образом проверял все доказательства, улики. Их было слишком много.
«А вот здесь — явная ложь!» — делал выписки для предстоящей защиты.
«Уж своего я отстою в процессе! — думал человек, кропотливо собирая по крупицам доказательства в пользу защиты, но возвращаясь домой, переживал: — Пока я здесь хочу помочь ему, он там может такого наворочать».
Иван Васильевич вздрогнул от телефонного звонка, поднял трубку:
Приезжайте в морг на опознание. Кажется, вашего привезли! — узнал голос патологоанатома.
Он ничего не ответил, лишь повернувшись к Марии, сказал зло:
Одевайся! Поедем вместе!
Куда так поздно?
К сыну! Вот и свидишься! Доигралась, стерва! Всех порастеряла мать, грязная блядь! — подтолкнул в спальню переодеться.
Он в милиции? Их поймали? Но ведь теперь ты защитишь? — пропустила мимо ушей злую брань.
Мария, увидев сына на железном столе, рухнула на пол. Иван Васильевич выволок ее из морга, сунул под нос нашатырь. Когда Мария задышала ровнее, подошел к патологоанатому:
Сам видишь: пять выстрелов… Тут и одного хватило бы.
Кто ж его? Милиция?
Своя у них была разборка. Видишь, еще трое. Все из одной банды. Меж собой не поделили навар. Хотя теперь какая разница? О покойных плохо не говорят. Их просто хоронят, а помнить и поминать дело живых. Одно скажу: Вань, давно я тебя знаю, еще с молодости, упустил ты своего мальчишку. А теперь уж ничего не вернуть и не исправить…
Домой они возвращались молча. Мария шла рядом побитой собачонкой, то и дело со страхом оглядывалась на мужа. Что теперь слова оправдания или упреки, чего они стоят, запоздалые…
Трудно дышать. Болит сердце, но даже пожаловаться боится. Не то время. Уж слишком виновата перед ним. И только ли перед мужем? Едва передвигает ноги баба, подходя к подъезду. А из двери, ну как некстати, сосед по лестничной площадке, тот самый, что угостил Шныря в пивбаре пивом:
О! Кого я вижу! Мать твою! Воротился мужик в дом! Чего ж ты не хвалишься, Мария? У тебя ж радостей полные штаны! Ну, кайф! На площадке человеком прибавилось, а то одни козлы кругом! И дома мандавошка облезлая по углам бегает! Аж жить тошно, глянуть не на кого! Теперь задышим, верно, Вань? Ты знаешь, мне «торпеду» зашили! Сказали, коль выпью, сдохну враз. А я врачам знаешь, чего ответил: «Нече меня пужать вашей «торпедой», коль я с самой Бабой Ягой двадцать три года канаю. Мне после ей даже атома не страшна!». Они не верили, а когда пришли проверить, как я режим соблюдаю, увидели мою кикимору, заикаться стали. В двери не как все люди передом, задом выпихнулись. И больше алкоголиком не обзывают. Только героем кличут. Не говорят каким! Но мы живы! Правда, Вань? Вечером зайду к тебе! Оставлю свою заразу! Хоть душу согрею у соседей, — пошел человек в пивбар, разговаривая сам с собой по пути.
