Ловец человеков - Попова Надежда Александровна
– Ты так легко об этом поминаешь?
– Ну, – пожал плечами Курт, – согласись, что получил я все же по заслугам. Тогда я, безусловно, так не полагал и бесновался от унижения и злости. Это уже после, спустя годы, post factum[44] такая мысль обнаружилась как-то сама собою. Самое диковинное для меня было в том, что, раз покарав, нам никогда более не поминали ни словом, ни намеком того, что привело всех нас в стены академии. Разумеется, нас в первые годы не столько учили, сколько ломали – ломали, надо признать, жестоко; однако другого языка я тогда попросту не понимал. Правым я мог считать только того, у кого есть сила. А у тех, кто выворачивал меня наизнанку в академии, она была.
– Так вы все там такие, что ль, были? Беспризорники?
– Большинство. Было несколько выходцев из семейств… как бы сказать… состоятельных. Те, кто тоже в своей жизни хватил через край. Перед их родителями также поставили выбор – передать детей на перевоспитание в академию или для возмездия властям. Но в академии не имело значения, кто ты и откуда; я имею в виду – для наставников. Различия меж нами они стерли: никто не имел ни поблажек, ни снисхождения или строгости более других, всякие передачи денег ли, пищи ли, одежды извне были запрещены. Единственное, что отличало тех, кто еще имел родню, которой была интересна их судьба, это свидания – два раза в полгода.
– И что же – все теперь как ты, инквизиторы?
– Нет, не совсем. Кто-то – как я, кто-то был назначен на более высокие должности, кто-то – на более низкие. Кто-то не обнаружил особенного таланта к дознавательской службе; ну, так ведь Конгрегации нужны всякие люди… Кое-кто академии не закончил вовсе.
Бруно покосился в его сторону с настороженным интересом и нерешительно уточнил:
– В каком смысле – не закончил?
– По-всякому. Кое-кого вновь передавали светскому суду – как, например, одного из моих сокурсников: однажды ночью он перерезал горло парню, с которым поссорился днем. Наш духовник проговорил с ним часа, наверное, два, после чего было принято решение о том, что академия снимает с него свою опеку. Или же те, кто по какой-либо причине был отчислен, переводился в монастырь, с которым академия состоит в давних отношениях.
– И надолго?
– Кто как.
– А девчонки у вас были?
Курт улыбнулся, тихо засмеявшись:
– А-а… Да, мы тоже спустя некоторое время об этом задумались. В нашей академии обучались только мальчики, но однажды этот вопрос возник – а есть ли женщины в Конгрегации; следователи, агенты, да кто угодно. Набравшись смелости, мы все же поинтересовались этим у наставников.
– И что?
– А ничего. Я этого до сих пор не знаю. Полагаю, что есть, но это у нас осталось на уровне легенд. Я, по крайней мере, ни одной не видел.
Бруно покосился в сторону майстера инквизитора с явной недобростью во взгляде, и по взгляду этому было видно, что он всеми силами борется с тем, что вот-вот готово сорваться с языка.
– Что? – подбодрил его Курт; студент кашлянул, отведя глаза от его лица, и тихо сказал:
– Хуже только обозные шлюхи…
Курт выпрямился, одарив бывшего студента гневным взглядом, хотя искренне разозлиться не смог: тщательно лелеемая Бруно неприязнь к Конгрегации отдавала чем-то настолько детским, настолько наивным, что не могло вызвать у него ничего большего, нежели снисходительное прощение.
– И что ты на меня уставился? – с вызовом спросил тот. – Любить вас я не обязан. А женщина, которая служит вам, для меня вообще где-то между уличной девкой и помойной крысой.
– Это почему же?
– Потому что это – не женская работа.
– В самом деле? И это нас обвиняют в предвзятости к женскому полу!
– Я – о другом, – хмуро возразил Бруно. – Женщина должна оберегать дом…
– …хранить очаг, – скучающим тоном договорил Курт, – набивать колбаски и печь пирожки…
– Но уж не отправлять на смерть людей!
– Даже тех, кто этого заслуживает? Жизнь в деревне, Бруно, тебя испортила.
– Это тебя испортила твоя Конгрегация! – оборвал тот уверенно. – Ты сказал, что не давал монашеских обетов; хорошо, но ты когда-нибудь думал о том, чтобы рано или поздно…
– Завести семью? Думал. Но лучше поздно, чем рано.
– Вот о чем я и говорю. Сейчас ты думаешь о том, что любая женщина в твоей жизни помешает службе, так? Но это тебе можно ждать хоть до пятидесяти лет, а женщина, посвятившая себя вам и думающая, как ты, лет в сорок вдруг поймет, что осталась одна, что для вашей Конгрегации уже слишком стара… Думаешь, я не понял, что значит «агент»?.. И что ей останется? Читать похабные книжки и коситься на молодых монашков. Собственно, твое инквизиторство, и тебя подобная судьба может не обойти. После лет этак двадцати ревностной службы ты, хромой, косой, нервный, на весь мир смотрящий с подозрением, обнаружишь с удивлением, что нет на свете такой дуры, которая вышла бы замуж за престарелого инквизитора. Или хоть просто… гм… одарила бы вниманием. Что тогда будешь делать? Будешь ты тогда разглядывать запрещенные картинки, самому себе писать левой рукой любовные записки и все той же левой рукой под эти картинки развлекаться…
Курт вдруг вскочил, глядя на него ошалело, отступил назад, схватившись за голову ладонями.
– Левой рукой… – пробормотал он пораженно. – Левой рукой! Господи, левой рукой!
Бруно настороженно выпрямился, вжавшись в стену лопатками и глядя на него почти с испугом.
– Ты чего так расстроился? – пробормотал бывший студент. – Ну, хочешь – развлекайся правой, если для тебя это имеет значение…
– Левой рукой, – повторил он тихо, – вот в чем дело… Значит, это один и тот же человек, ты понимаешь?!
– Нет, – честно ответил Бруно; Курт засмеялся вдруг, вцепившись в волосы и забегав по крохотной комнатушке.
– Боже ты мой, левая рука, вот почему… Я же знал, я видел, что что-то здесь не так!
– Да, – согласился бродяга опасливо, – я тоже вижу. Что-то не так.
– Спасибо, – с чувством произнес Курт и, обхватив его за голову, смачно чмокнул в макушку; тот оттолкнул его обеими руками, вскочив.
– Отвали, извращенец! Вы там все такие?!
– Спасибо! – повторил майстер инквизитор, выбегая из домика.
«Левой рукой, левой рукой…» – повторял Курт, бегом припустив прочь.
У домика отца Андреаса он был уже через пару минут; не стучась, ворвался и на пороге столкнулся со священником, едва не сбив его с ног.
– Собрались? – задыхаясь, спросил Курт, оглядывая гонца, и, не дождавшись ответа, продолжил: – Мне надо знать, каким путем вы поедете.
– Что? – переспросил тот растерянно; Гессе повторил, невольно повысив голос:
– Я спросил, где вы поедете!
– Вдоль реки, там самый короткий путь к дороге… А в чем дело?
– Ни в чем, – бросил Курт, разворачиваясь, и с той же скоростью рванул к трактиру.
Спотыкаясь, он взбежал по лестнице, запер изнутри дверь и выдернул из сумки томик Нового Завета, неблагочестиво шлепнув его на стол, попирая тем самым собственные принципы в обращении с книгами. Приготовил все необходимое для письма и, усевшись, разложил перед собою рядышком те самые два доноса, которые уже разглядывал сегодня.
Так он и знал.
Ни одного одинакового слова, кроме слова «кровь», в них не было; Курт склонился над самой бумагой, вглядываясь в буквы. Да, все верно; как ни старался автор обоих писем, а все же одинаковое, похожее на крест, написание «t» в слове «Blut»[45] было заметно, и соединение букв было весьма отличительным; это было так явно, что Курт снова обругал себя последними словами за свою слепоту.
Макнув в чернильницу перо, он написал свое имя сначала правой рукой, потом, рядом, левой.
Да. Был тот же наклон – немного влево, свойственный всем левшам, каковым был и сам курсант Гессе, пока его не переучили наставники, только некоторые мелочи почерка и отличались. Однако, без сомнений, писал человек, как и он, одинаково свободно владеющий обеими руками…
