Андрей Таманцев - Рука Москвы

— Что тут у вас происходит? — поинтересовался я, когда секретарь посольства сдержанным жестом указал мне на кресло за приставным столиком для посетителей, а сам углубился в лежавшие перед ним бумаги, давая понять, что мне предлагается подождать, пока он закончит с важным, не терпящим никакого отлагательства делом. — Готовитесь к эвакуации?

— Пока нет, — последовал холодный ответ.

— Пока. Звучит оптимистично, — заметил я. — Но что-то все-таки происходит?

— Господин Пастухов, я вызвал вас не для того, чтобы обсуждать эти проблемы, — с ледяной вежливостью произнес секретарь. — Вы не могли бы пару минут помолчать?

— Да, конечно, — сказал я. — Работайте, мне спешить некуда.

Он сухо кивнул и вернулся к бумагам.

Я понимал, чем вызван его тон. За письменным столом, освещенным настольной лампой, сидел не человек, а должность. Он был закован в свою должность и неприступен, как начальник комендантского патруля при исполнении. При дежурстве на каком-нибудь железнодорожном вокзале, самом подходящем месте для вылавливания самовольщиков и даже, если повезет, дезертиров.

Должность у него, насколько я мог судить, была серьезной. Второй секретарь посольства — это само по себе немало. Третий человек в посольстве после посла и первого секретаря. Да плюс еще то, что пост второго секретаря был дипломатическим прикрытием его истинной должности руководителя эстонской резидентуры ФСБ. Рядовые сотрудники посольства перед ним наверняка заискивали, так как от него не меньше, чем от посла, зависело их продвижение по службе. Все это и создавало атмосферу всеобщей подчиненности и даже трепета перед ним, в которой он привычно существовал. И хотя я ни с какого бока не относился к его подчиненным и никакого трепета не испытывал, все же решил не возникать. Ну чувствует себя человек значительным. Он платит за это мешками под глазами, нездоровой желтизной лица и тем, что сидит в своем кабинете по ночам, так как этого требуют интересы дела. И пусть себе, от меня не убудет. Этой ночью мне, действительно, спешить было некуда. Следующая ночь обещала быть хлопотливой, а эта пока еще нет.

Он покончил с бумагами, передал их помощнику и наконец обратился ко мне:

— Господин Пастухов, я вызвал вас для того, чтобы…

А вот это мне уже не понравилось. Нет более верного способа дать человеку сесть себе на шею, чем не обратить внимания на его первые поползновения к этому. Поэтому я решительно перебил собеседника:

— Не так быстро, господин секретарь. Вы уже второй раз сказали «вызвал». Я-то думал, что вы меня пригласили. С чего вы взяли, что можете меня вызывать?

— Вы российский гражданин, господин Пастухов. Странно, что мне приходится вам об этом напоминать.

— И что? Да, я российский гражданин. А вы секретарь российского посольства. Насколько я знаю, посольства существуют, чтобы представлять свою страну и защищать интересы ее граждан. Но разве из этого вытекает, что вы можете отдавать мне приказы? А «вызвать» — это и есть приказ. Его мягкая форма.

— Ладно, пригласил. Пусть будет пригласил. Я пригласил вас для того, чтобы передать приказ. Вам приказано немедленно вернуться в Москву.

— Вернуться в Москву? — переспросил я. — Позавчера ночью в телефонном разговоре вы передали мне приказ выполнять все распоряжения господина Янсена…

— Ситуация изменилась, — попытался прервать меня секретарь. Но я договорил:

— Господин Янсен распорядился, чтобы мы возвращались в Таллин и продолжали охранять нашего клиента Томаса Ребане. Мы это сделали. Мы что-то не так поняли? Или господин Янсен не был уполномочен отдавать нам это распоряжение?

— Ситуация изменилась, — повторил секретарь. — Поэтому вы должны немедленно вернуться в Москву и забыть об этой истории.

— Кто отдал этот приказ?

— Генерал Голубков.

— Почему он не сделал этого сам? Почему приказы Голубкова я получаю через третьи руки?

Я знал почему. Потому что мобильный телефон, номер которого знал Голубков, я отключил еще в аэропорту Мюнхена. Но старательно изображал недовольство. Естественное недовольство человека, об которого вытирают ноги. Что за дела? В чем причина такого неуважения к человеку, который. Мы делаем все возможное, а к нам. Да, я недоволен и не намерен это скрывать. Более того, я возмущен.

Я очень рассчитывал, что реакция секретаря на мое возмущение позволит мне понять, какое из объяснений правильное: отдал ли генерал Голубков этот приказ под сильным давлением сверху или же он вообще его не отдавал.

Оба объяснения оказались правильными. Или оба неправильными. Потому что секретарь сказал:

— Об этом вам следует спросить у него. У вас будет эта возможность. Думаю, он передал приказ через меня только с одной целью. Чтобы его не заподозрили, что он этот приказ не передал. Или передал его не в надлежащей форме.

Вот так. И что это значит?

Но раздумывать было некогда, поэтому я сделал вид, что удовлетворен объяснением. Не то чтобы полностью, но в общем удовлетворен.

— Теперь понял, — сказал я. — Не понял только одного: как можно приказать человеку забыть то, что он знает? Приказать-то, конечно, можно. Приказать можно все. Но трудно рассчитывать, что этот приказ будет выполнен.

Секретарь откинулся к спинке кресла и посмотрел на меня с профессиональным интересом естествоиспытателя, у которого возникли неожиданные трудности с классификацией возникшего перед его взором природного организма.

— Еще при нашем телефонном разговоре я заметил, что вы довольно нервно воспринимаете слово «приказ», — прокомментировал он. — Чем это вызвано? Вы военный человек, офицер. Я знаю, что вы имели звание капитана и получили его рано, в двадцать два года. Это так?

— Да, — признался я. — Было время, когда я этим очень гордился.

— Для военного человека приказ есть приказ, — продолжал секретарь. — А вы реагируете на слово «приказ», как бык на красную тряпку. Почему?

— Вы бы не спрашивали, если бы знали, сколько приказов я получил за свою молодую жизнь и сколько из них были дурацкими, — вполне искренне ответил я. — И не просто дурацкими. Преступно дурацкими.

— Воевали в Чечне? — поинтересовался он с сочувствием и одновременно не без некоторой брезгливости. Так сочувствуют человеку, которого угораздило встрять в пошлую историю вроде скандала в магазине или драки с уличным хамом. Вроде и не виноват, но интеллигентный человек в такие истории не встревает.

— Пришлось, — подтвердил я.

— Нелепая война, — с неодобрением оценил он, слегка расслабляясь, как начальник комендантского патруля на железнодорожном вокзале в минуты отдыха.

— В чем вы видите ее нелепость? — заинтересовался я.

— Во всем. И как она началась. И как велась. А главное в том, что она не была доведена до конца.

— До какого конца?

— Разумеется, до победы.

— Вот, значит, как эта война виделась из Таллина. Нелепая. А из Грозного она виделась по-другому. Особенно когда сидишь в БМП, а по тебе из развалин лупят из гранатометов. Или когда шестилетний мальчонка закатывает в солдатскую палатку «лимонку».

— О том и речь. Я очень хорошо понимаю недовольство военных, которым не дали довести эту войну до конца. Вас что-то удивляет в моих словах?

— В ваших словах меня удивляет все. Про каких военных вы говорите? Про генералов, которые не успели получить по лишней звезде на погоны? Или про тех военных, которых отправили домой в цинках?

— Жертвы неизбежны в любой войне. Они могут быть оправданы только победой. Я опять сказал что-то не то?

— Знаете, господин секретарь, у меня такое чувство, что мы с вами говорим о каких-то совершенно разных вещах. Хотя оба вроде бы говорим по-русски. Про какую победу вы говорите? Какой могла быть победа в чеченской войне?

— Полное уничтожение бандформирований. Полное искоренение сепаратизма, — ответил он с некоторым даже недоумением от того, что вынужден отвечать на такой элементарный вопрос.

А тут и я на него посмотрел, как на таракана неизвестной породы.

— Когда в Прибалтике покончили с «лесными братьями»?

— Примерно к середине пятидесятых годов.

Я уточнил:

— То есть, через десять лет после войны?

— Примерно так. В Эстонии раньше, в Литве и Латвии позже.

— Ну? — спросил я.

— Не понимаю, — сказал он. — Что «ну»?

— Вдумайтесь в то, что сказали.

— А что я сказал?

— Вы сказали, что десять лет самая могучая армия мира и всемогущая госбезопасность Советского Союза не могли покончить с «лесными братьями» в Прибалтике. Я вас правильно понял?

— Да, правильно.

— Десять лет, — повторил я. — Это при том, что прибалты народ законопослушный и даже, как мне кажется, несколько флегматичный. При том, что в Прибалтике нет гор, а «зеленка» начинается в июне, а не в марте. И при том, что в то время не было правозащитников, которые кричали бы о правах человека и тем самым мешали армии и ГБ наводить конституционный порядок. И все-таки понадобилось десять лет. За сколько же лет, по-вашему, можно покончить с чеченскими сепаратистами? А они, уверяю вас, очень даже не флегматичные. И совсем не законопослушные.