Николай Иванов - Черные береты
В словах «Медведя» еще сквозила обида, обида за собственное унижение, но, тем не менее, в голосе чувствовался металл.
— Понимаешь, они могут отобрать у нас погоны, но не честь. А кроме армии, есть еще множество вертикальных линий вокруг в самых разнообразных областях, по которым тоже можно идти вперед и вверх. И эти линии не менее интересны и привлекательны. Мы отличаемся от того же Грачева тем, что ему остается в этой жизни только падение вниз, а мы можем идти вперед. Пусть они падают, подлецов жалеть не надо. Будущее за нами. И каким оно станет, зависит только от нас.
Сам «Медведь» ушел в Министерство безопасности, не побоявшись вселенского визга в сторону этого ведомства со стороны демократов и диссидентов, в одночасье вдруг ставших гордостью и совестью нации. И после встречи с командиром Мишка дал эмвэдэшникам согласие на оформление документов.
Кто же знал, что министр МВД Ерин еще более «никакой», чем Паша24. Что первым именно он даст понять Ельцину: можете издавать любые указы, милиция обеспечит их выполнение.
И все же перед 21 сентября Борис Николаевич проверил своих силовых министров на «вшивость» еще раз, почтив своим присутствием эмвэдэшную дивизию имени Дзержинского и придворную Таманскую общевойсковую. Командиры, вознесенные в свои кресла августовским путчем и прекрасно понимающие бесперспективность дальнейшей службы без таких же «августовских» министров, заверили Ельцина в готовности выполнить любой приказ Верховного Главнокомандующего. Министры суетились вокруг — угодливенькие, плюгавенькие рядом с мощной фигурой Президента, одетого к тому же в военный «камуфляж» и берет.
Ох, на горе России вспомнил Борис Николаевич, что он еще, в отличие от Чапаева, и Верховный Главнокомандующий всеми Вооруженными Силами страны. Самой России, насторожившейся после этих визитов, Ельцин в очередной раз навесил лапшу на уши, заявив, что его поездки — не более чем просто внимание к нуждам армии. И что теперь он, якобы, станет выезжать в войска не реже одного раза в месяц25.
На самом деле поездки в войска убедили Президента в главном: да, эти министры пойдут за ним до конца. Они готовы выполнить не то что любое его приказание, а сами уловят малейшее его желание, чтобы броситься с головой в омут. Как Павлик, угодничая, взял в руки ракетку и побежал на корт учиться играть в большой теннис, любимую игру своего визави. Вот уж обезьянничанье. Все это видят, окружение усмехается, и при иной ситуации что одного, что второго «силовика» следовало бы отправить на должности, которых они заслуживают по уровню своего интеллектуального развития и организаторских способностей: одного — в десантную дивизию, другого — в какое-нибудь второстепенное управление в системе МВД.
Но в замысле борьбы с Верховным Советом, Руцким и Хасбулатовым нужны были именно такие — прибитые, серые, холуйские натуры. Поведи себя министры с чуть большим чувством собственного достоинства, умерь они свою лесть — наверняка бы Ельцин еще не раз подумал, прежде чем вытащить из сейфа свой Указ № 1400.
Так видел ситуацию Мишка со своей позиции взводного. И, закованный, впаянный со своими подчиненными в единую «свинью», тесня демонстрантов к метро «Улица 1905 года», он уже жалел, что дал согласие стать милиционером. Достойнее было погибнуть в иракских песках, чем иметь сегодня право безнаказанно поднимать руку на людей. И только бы не увидел его Тарасевич. Ради всех святых — только бы не увидел…
Но уже около самого метро, когда наступающие взъярились от первой крови избитых демонстрантов, когда в них самих полетели булыжники и они безрассудно и отчаянно замолотили демократизаторами26 по головам всех без разбору, Багрянцев еще раз увидел Андрея.
Перед цепью, возведя руки к небу, упала посреди улицы на колени пожилая женщина:
— Проклинаю! Вас и матерей ваших, раз они выродили таких ублюдков.
Из глубины строя, кувыркаясь в собственном сизом дыму, перелетела к ней шашка с «черемухой». К женщине бросилась на помощь девушка в цветастом платке и со сломанным зонтиком в руке, попыталась поднять ее с земли. Не хватило сил, и тогда, плача от бессилия и разъедающей глаза «черемухи», швырнула в подступающую цепь зонтик:
— Выродки, нечеловеки. Что же вы делаете, опомнитесь. Мне за вас стыдно, мне впервые стыдно, что мои отец и муж тоже офицеры.
— Армия, где ты? — продолжала возносить руки к небу женщина. — Армия, приди и спаси свой народ.
Вот тогда к ней и подбежали Андрей и еще какой-то мужчина. Прикрывая женщину от ударов собственными спинами, они подняли и унесли ее прочь.
А армия сидела взаперти в казармах, с отключенными, как у депутатов, телефонами — чтобы не перезванивались командиры, не могли оценить обстановку и, не дай Бог, не смогли объединиться и принять какое-то решение. Сам министр вместе с верной пресс-секретаршей Агаповой сочиняли для журналистов очередное лживое и бесстыдное заверение в том, что Вооруженные Силы ни под каким предлогом не будут втянуты в происходящие события27.
Да, 28 сентября армия еще не завела свои танки с красными гвардейскими знаменами на башнях, не загрузила термические снаряды для расстрела парламента. У власти пока оставалась надежда, что с ситуацией в Москве справится милиция и срочно подтягиваемый со всей страны ОМОН. На Ерина спешно писали представление к очередному воинскому званию генерала армии — лишь бы не дрогнул, лишь бы был обязан…
И гнали людей под дождем в центре Москвы омоновцы. И хватали самых непокорных или просто зазевавшихся, забрасывали в «воронки» и увозили в ночь, в неизвестность. И загоняли оставшихся, как скот, в узенькие двери метро. И гнали потом по эскалаторам, потехи ради и для устрашения круша по пути плафоны. Дурачась, футболили друг другу потерянную кем-то шапку-«петушок». Демонстративно задевая плачущую у мраморной стены девушку с цветастым платком в опущенной руке. И пьяно свистя вслед заталкиваемым в вагоны электричек людям.
Дождь. Ночь. ОМОН. Свежая кровь около памятника жертвам революции 1905 года…
2
— Больно?
— Терпимо.
— Не ходи больше туда.
Андрей промолчал, лишь плечо дернулось от неосторожного движения Нины.
Танцовщица замерла, давая остыть боли, потом еще раз умело, прирожденно умело, прошлась пальчиками около синяка — развела боль из одной точки в разные стороны. Вместо люстры зажгла бра, приглушила звук телевизора. Словно хотела убрать лишнее, мешающее успокоиться.
Хотя, чтобы убрать это лишнее, надо вычеркнуть прожитый день. Стереть картину гонимой по улице толпы. Забыть стальной блеск мокрых касок. Взлетающие без устали дубинки. Испуганно замершие фигуры в окнах близлежащих домов. Мелькнувшего среди омоновцев офицера, похожего на Мишку. Стоявшую на коленях женщину. В конце концов, синяки на плече и спине от демократизаторов, доставших его в тот миг, когда уводил женщину из-под ударов.
— Я прилягу рядом?
Не дожидаясь ответа, Нина сбросила халатик и стеснительно быстро юркнула в одних трусиках к нему под одеяло. Замерла, то ли согреваясь, то ли боясь потревожить, и только потом начала устраиваться поудобнее.
Затаившись, он отмечал, как прикасаются к нему ее колени, бедра. До щеки дотронулась мягкая, невесомая ладонь. Пальчики дошли до губ и замерли, ожидая ответа. Чуть повернув лицо, Андрей притронулся-поцеловал острые ноготки Нины, и она в знак благодарности и признательности прижалась к нему чуть сильнее.
— Как давно я мечтала об этом, — тихо призналась танцовщица, и он скорее додумал ее слова, чем расслышал их.
Он опять поцеловал ее ладонь, но мягкая, обнаженная рука поманила его губы дальше — к изгибу локтя, плечу, к упругому подъему груди. Помогая Андрею преодолеть сомнения и нерешительность, Нина приподняла плечико, высвобождая грудь из-под одеяла. Взгляд Тарасевича случайно упал на перевернутую комнатную тапочку с впившейся в подошву кнопкой, и этот житейский штрих неожиданно затмил, отодвинул прошлое танцовщицы, представил хозяйку квартиры усталой, земной, домашней женщиной. Как Зита…
Пронесшееся сравнение отбросило его обратно на подушку.
— Что с тобой? Больно? — встревоженно притихла Нина, мгновенно почувствовав перемену в его состоянии.
Больно ли ему? Горит не только спина, горит душа, память. Ушло практически все: Зита, дом, служба, исчезла Родина — СССР. Еще раньше его оставили родители. Дельцы мечтали сделать из него убийцу-гладиатора. Сегодня власть попыталась превратить в быдло. И не только одного его. Всех, кто не согласен с нынешними руководителями. У людей — боль от всего происходящего, трагедия, надлом в душе, разрыв, а им ежеминутно с экрана телевизора лоснящиеся и улыбающиеся рожи советуют — наплюйте на все, разотрите и забудьте. Как мы.
А если я не хочу? Если не согласен с вами, самодовольными и пренебрежительными? Если у меня другие взгляды и иное мнение? Это для вас происходящее со страной — хиханьки да хаханьки. Державу ли развалить и обескровить, миллионы беженцев пустить по дорогам, разорвать семьи, предать и бросить своих граждан, не по своей вине вдруг оказавшихся за рубежом. Наплевать. Они строят новую Россию! Но тогда для кого? Для оставшихся в живых, то есть для себя? Остальные — красно-коричневые, быдло, или депутатско-бандитское отребье, которое надо спихнуть с дороги в кювет истории или отправить в загон. Лжедемократам по душе лишь такие же, как они сами — перевернувшиеся, перекрасившиеся, перекрестившиеся, словчившие, громче всех орущие и тыкающие пальцем в тех, кто не разделяет их взгляды и убеждения. Оборотням среди оборотней не страшно и не стыдно.
