Кинжал для левой руки - Николай Андреевич Черкашин
— Что они задумали? — спросил из-за спины Смоляк.
Ответом ему был чудовищный взрыв. Он грянул справа по борту, и от резкого сотрясения лопнул не только плафон боевого освещения, но и треснули стекла на приборах панели. Кондратьев почувствовал, как из ушей потекла горячая жидкость. Потрогал — кровь…
— Жив? — спросил его Ян.
Кондратьев не ответил, он резко положил руль на борт, уходя от нового возможного взрыва влево. Судя по всему, на сей раз им предстояло испытать на себе воздействие гидравлических ударов от глубинных бомб. Видимо, это был последний эксперимент в прямом и переносном смысле печального слова. Бомбы сбрасывали с катеров, и Кондратьев уходил от них своим коронным противоохотничьим маневром: резким отворотом в сторону с последующим отрывом от преследователя на контркурсе. Но не прошел он и кабельтова, как почувствовал резкий рывок за кормой. Трос-поводок не позволил далеко уйти… Однако второй взрыв рванул не так близко и потому отозвался не так больно, как первый… Кондратьев оглянулся: в тусклом свете аварийной лампочки кровь на лице Смоляка казалась чернее мазута…
— Если выживем, — прохрипел Ян, — я обязательно приглашу тебя в Гдыню… На пиво, которое делает мой дед…
Их доконал третий взрыв, ударивший с кормы. Неуправляемый «щупак» лег на грунт…
Ночью начался шторм… «Охотники» и тральщик, выставив буи в точке погружения карликовой субмарины, ушли под прикрытие мола. Взъяренные волны вставали над ним белой стеной.
Кондратьев очнулся от того, что кто-то могучий и ленивый неспешно покачивал его стальную колыбель. Он долго не мог понять, открыты его глаза или нет: тьма железного гроба казалась осязаемо вязкой.
«Может, я ослеп?» — ожгла его черная мысль. «Ослеп и, кажется, оглох…» — утвердился он в страшной догадке. Может, он вообще уже покойник? И голос тоже неподвластен ему?
— Ян… — прохрипел он. Смоляк не ответил. Зато он услышал — одним ухом, но все же услышал! — как скрежещут камешки под днищем субмарины. Их «щупак» лежал на грунте, должно быть, не очень глубоко, если его покачивало в такт расходившимся наверху волнам.
Только тут Кондратьев понял, что он, скорченный как кузнечик, лежит между рулевой тумбой и командирским креслицем, и что он не ослеп, потому что видит светящуюся стрелку глубиномера и даже может прочитать цифру, против которой она застыла — «25». Потом он услышал протяжный стон за спинкой кресла. Значит, и Ян жив!
Отыскал взглядом циферблат судовых часов: половина третьего… Дня или ночи?
Судя по тому, с каким трудом дышалось, они провели в задраенной лодке не меньше семи часов. Кондратьев провел рукой по лицу и стер капли холодного пота вместе с загустевшей кровью. Ему стоило немалых сил, чтобы забраться в командирское кресло и отыскать рычаг продувания цистерны. С протяжным трубным звуком субмарина стала всплывать и вскоре попала в руки пьяных регбистов — шторм швырял карликовую лодку и вверх, и вниз, и вправо, и влево… Едва Кондратьев приоткрыл рубочный люк, как мощный заплеск окатил его с головы до ног. Холодный душ слегка освежил, а те четыре глотка свежего воздуха, которые он успел вдохнуть, придали силы. Задраив люк, он перебрался в моторный отсек, где и обнаружил лежащего подле дизеля Яна. Как смог, привел его в чувство, усадил в кресло механика.
Шторм не унимался. Расклинившись руками и ногами, они молча перемогали свирепую болтанку.
— Что мы имеем? — рассуждал вслух Кондратьев. — Мы имеем полную свободу… Трос, по всей вероятности, перебило взрывом. Но с рассветом нас обнаружат и выловят.
— Если стихнет шторм и не будут летать англичане, — уточнил Смоляк.
— Ты сможешь дать ход?
— Соляра хватит минут на двадцать… Батарея разряжена процентов на семьдесят. Сжатого воздуха в баллонах от силы на два всплытия.
— Не густо… Давай попробуем провентилировать лодку!
— Страшно открыть захлопку. Наберем воды…
Перед рассветом шторм слегка приутих. Кондратьев даже смог открыть люк рубки и обозреть светлеющие горизонты. Их изрядно отнесло от берега. Плотная дымка морской синевы размывала силуэты гор. Вокруг ни огня, ни проблеска… Если их и искали, то только в той бухте, где проводились испытания. Однако праздновать свободу было рано. Любой корабль в Тирренском море мог быть только итальянским. Всякий, кто заметит рубку подводной лодки, немедленно откроет огонь или пойдет на таран… Решили переждать светлое время суток на грунте. По счастью, их утлый челн был оснащен эхолотом, который все время показывал запредельную для них глубину под килем в сто с лишним метров.
Смоляк запустил дизель, и они пошли вдоль берега в поисках отмели или подходящей банки. Здешний бог морей — Нептун — смилостивился и послал им превосходное подводное плато на 30-метровой глубине. Сразу же погрузились и легли, судя по скрежету под килем, на крупную гальку. Можно было отлеживаться сколько позволит кислород, не опасаясь присоса к грунту. Ян наладил лампочку-переноску, и они облазили все закоулки своей карликовой субмарины в надежде отыскать что-нибудь съестное или глоток пресной воды. Увы, никто не готовил их кораблик к сколь-нибудь длительному плаванию. Скорее всего, итальянцы обрекли эту сверхмалую подлодку на экспериментальное заклание и потому не снабдили ее никакими запасами — даже топлива.
В носовом отсеке для диверсантов размером с большую бочку для засолки огурцов они обнаружили две укороченные койки и улеглись на них, поджав ноги. Чем меньше двигаешься, тем меньше потребляешь кислорода, «тлена», как назвал Ян этот эликсир жизни по-польски. Они лежали и, чтобы убить время, спрашивали друг друга, как будут те или иные слова на их родных языках. Выяснилось, что такие основополагающие понятия, как хлеб, мать, вода, огонь, небо, изначально родны им обоим. Но вот дошли до бытовых вещей — и тут оба озадачились. То, что для Кондратьева было «кораблем», для Смоляка звучало как «окрент». Русский «кипяток» для поляка был «укропом», «червяк» — «робаком», «гайка» — «мутеркой», «тахта» — «версалькой»… Но больше всего Кондратьева поразило, что наша безобидная «чашка» обозначала для товарища по злоключениям «череп».
— Это что ж выходит, — изумлялся он, — по-вашему, мы пьем из черепов? А вы из чего пьете?
— А мы из филижанок.
Это был самый необычный в мире симпозиум по сравнительной лингвистике: два полуоглохших, полуживых от измота человека, которым угрожала ежеминутная гибель, лежали на дне Тирренского моря в отсеке карликовой субмарины и по-детски удивлялись новым словам для привычных понятий.
Под вечер, выдышав почти весь кислород, пока в висках не застучали металлические молоточки, они всплыли на поверхность и осмотрелись. Море
