Сергей Дышев - Кладбище для однокла$$ников (Сборник)
– Вы распугаете всех клиентов!
– Наоборот! Человек по своей натуре всегда более любопытен, чем труслив. Ну а вас ждет награда, как мы и обещали: знак «Я был в "Подвале Потрясений".»
– Спасибо. Скажите, Кент, а кто-нибудь кроме Ирины был в подвале?
– Больше никого…
– Странно, ведь все записывались. Надо сделать рекламу.
– Как желаете…
– Кстати, что это за бурая трясина, в которую я угодил? – Мигульский показал на выпачканную почти до колена ногу.
– Это наша коронка – «кровавая трясина». Основной состав – глина. Легко смывается теплой водичкой…
Они раскланялись. Мигульский переоделся, смыл трясину и отправился к бассейну. А Кент встречал нового посетителя, им был Азиз Алиевич.
Почтенная публика собралась на водах. Присутствовали: Захар Наумович и его супруга Мария, Карасев с супругой, а также Юм, который безуспешно пытался завладеть вниманием окружающих. Разговор шел вокруг проступка Витали, который намеренно утопил хозяйский топор в бассейне. Под хохот и визги Карасев торжественно поднял его со дна и положил на место – там, где всегда рубили дрова.
– Сознайтесь, Виталя, это вы перебросили топор через забор, – настаивал Юм.
– Топор – через забор? Не я! – категорически отказывался Карасев. – Топор не бумеранг, он не возвращается, – неожиданно сочинил афоризм Виталя.
«Где-то уже успел наклюкаться», – подумал Мигульский.
– А зачем вы тогда утопили топор? – горячился Юм. – У нас каждый топор на счету.
– А я, может быть, хотел научить его плавать! – не сдавался Виталя.
Мигульский разделся, нырнул, переплыл под водой бассейн. Вода была теплой, как суп. Юм прекратил истязать Виталю, разбежался и плашмя обрушился в воду, вынырнул рядом с Эдом.
– Вообще-то странная привязанность к топору, вы не находите? – без предисловия начал он и, не дождавшись ответа, прищурился и тихо произнес: – Вы на кого работаете, господин Мигульский?.. Я хочу предложить вам свою дружбу, а взамен – откровенность. Давайте: откровенность на откровенность. Я – шеф контрразведки. Мой помощник только что утопил топор. Я его стыдил, но – и это знают только двое – сделано все по моему личному указанию. Так вот, я предлагаю вам сотрудничать с нами.
Мигульский усмехнулся:
– Вы же знаете мою роль. Я – сутенер, платите – буду на вас работать.
– С меня сто грамм и пончик, – торопливо заверил Юм.
– Плата, конечно, интересная… И что же от меня требуется?
– Распространить слух, что ваш товарищ, Шевчук, работает на нас. Предположим, что вы видели, как он передавал мне пакет. И скажите это…
– Азизу?
– Нет! Кригу.
– По возможности постараюсь, – Эд усмехнулся, – только плата уж совсем символическая… И вообще, вы уверены, что перед вами не резидент разведки?
– Если бы вы были резидентом, то не были бы журналистом центральной газеты, – с ходу ответил Юм. – Роли распределял шеф, и слону понятно, что вас как человека при исполнении служебных обязанностей не станут обременять ключевыми ролями…
– Тише, – прошептал Эд. – Нас, кажется, подслушивают.
На берегу бассейна загорала Анюта, и время от времени поглядывала по сторонам. Юм тут же сложил губы в копеечную монетку и принялся рассматривать свои ногти.
– Итак, мы подружились? – вежливо осведомился он.
– О, да, конечно!
Карасев, Захар Наумович и Мария перекидывались в картишки. Криг морщил лоб, Карасев тупо смотрел в карты, делал неверные ходы и при этом хохотал. Мария откровенно скучала, и карту бросала устало и небрежно. Ирина истекала под солнцем в непримиримом отдалении от Анюты. Юм потоптался на бережку и ушел, наврав про оперативные дела. Мигульский по-прежнему шлепал ленивыми саженками и при каждом гребке поворачивался то в сторону Анюты, то в сторону Ирины. Он уже давно определился, что у одной девицы хороши ножки, а у другой весьма соблазнительна крепко сбитая фигурка. Подумалось ему: соединить бы их вместе, взяв от каждой самое хорошее. «Что за нелепые условности, – между тем дерзко размышлял Эд о своей роли, – даже пощекотать девиц не имею права». И он со сладострастием вспомнил о молоденькой полукровке из сельскохозяйственной газеты. С этой девицей он недавно познакомился на вечеринке, потом увязался провожать… Эд размечтался: «Эх, надо было бы сюда ее взять…»
У бассейна появился Азиз Алиевич. На лице – беспомощное выражение скуки.
– Как вам подвальчик? – из воды спросил Мигульский.
– Э-э, барахло, – махнул рукой аксакал. – Только штаны испачкал.
– О, боже, что это, папочка? – Анюта встрепенулась, встала на колени, прищурилась. – В чем твои штаники?
– В какую-то грязь попал, – он выругался по– своему. – Глупости все… Страшно не когда пугают, а когда убивают…
– Фу-ты, а я подумала, это у тебя от страха… Папочка, я тоже пойду, мне жутко интересно!
Она подхватила халатик и босоножки и, жизнерадостно вертя попкой, исчезла. Азиз подошел к картежникам и попросился в игру. Через минуту он напевал.
Внезапно послышались крики, возбужденные голоса, ропот. Шум становился сильнее, голоса громче.
– Пойдемте посмотрим, что случилось, – первым отреагировал Мигульский. Он накинул халат и побежал в дом, разбрасывая длинные ноги. За ним посеменила Ирина, потом остальные. Все бросились к подвальной лестнице, инстинктивно чувствуя, что именно там происходят события. И действительно, по лестнице поднимался Кент, на руках он держал Анюту. Голова ее бессильно качалась, лицо было мертвенно бледным, казалось, даже волосы стали пепельно-серыми. С ног стекала известная бурая жидкость. Вся эта картина показалась образно мыслящему Мигульскому нелепой и вместе с тем предостерегающе назидательной… И он мысленно стал сочинять об этом казусе абзац для очерка.
Раздался запоздалый крик Азиза:
– Ой-ё-ёй, что с тобой сделали, моя дэвочкя?
– У «дэвочкя», похоже, глубокий обморок, – вынес приговор Шевчук.
Анюту положили на диван в гостиной, Юм достал откуда-то нашатырный спирт. Смоченную ватку сунули несчастной под нос. Анюта сморщилась, носик ее дернулся, веки дрогнули. Она открыла глаза, вздохнула и прошептала: «О, боже». Тут же у нее проступили слезы, окружающие тоже вздохнули облегченно; самое страшное было позади.
– Кто следующий? – спросил Кент.
– Я! – решительно вызвался Виталик.
Он ринулся вниз, почти не считая ступенек, словно кто-то собирался опередить его. Кент с изысканностью великосветского привратника неторопливо последовал за ним, закрыл массивную дверь, и так же вальяжно поднялся наверх. Он приблизился к Азизу Алиевичу, взял его под локоть и негромко произнес:
– Знаете, в чем ваша ошибка?
– Ошибка? – угрюмо переспросил Азиз и хмуро заметил: – Один мудрец сказал: твоя ошибка в том, что ты – дурак.
– Дурак – это причина. А ошибка ваша в том, что вы очень нравитесь самому себе.
– Не понял! – хмуро покосился Азиз.
– О, Анюта уже порозовела, – обрадованно воскликнул Кент. И, повернувшись к Ирине, добавил: – Ну, я думаю, Виталик сейчас покажет там чертей!
А Виталик в эту самую минуту, как и предшествующие любители острых ощущений, провалился в трясину своей левой прыжковой ногой.
…На вечер были обещаны танцы, о чем извещала надпись на листке в клетку на доске объявлений. Юм расторопно раздвигал мебель, расставлял свечи, драил зеркала, потом он приспустил шторы, и в зале неотвратимо завитал дух старины. С этого мгновения общество ценителей жанра непременно должно было проникнуться коллективным чувством тайны и восторга; несмотря на электрическую прохладу, которую выдували кондиционеры, Юм поминутно вытирал пот, сновал туда-сюда с ящиками, бутылками, пакетами – готовил к открытию бар; на секунду-другую он замирал, безжалостно лохматил и без того растрепанную шевелюру. Так ему удавалось лучше сосредоточиться. Он был похож на Карлсона, ему явно не хватало пропеллера.
Наконец всё стало на свои места, Юм успокоился и уже не рыскал по сторонам ошалелым взором, уютно разложил пухлые ручки на стойке бара. Лицо его растянулось в предупредительной улыбке. Хитроватой такой улыбочке, которой наперед не веришь, но в ответ на нее все равно расплываешься, по-дурацки киваешь и фальшиво хихикаешь…
Все, однако, были обслужены. В коктейлях плавился лед, отражая на скользких стенках фужеров желто-красные язычки огней, водка таилась в затуманившихся графинах, коньяк же хранил в себе тепло и дыхание южных ночей. И под всю эту одухотворенную попойку вдруг зазвучал клавесин, конечно, в записи, и стало ясно, почему так расплылся Юм: он уже загодя жил предвкушением этих надтреснутых антикварных звуков.
И начались танцы – такие же неторопливые и аккуратно-обстоятельные, как и хрупкие звуки средневековой музыки. Менуэт, котильон, полонез… Кавалеры в расшитых золотом камзолах, в шелковых чулках, все – как единоутробные братья – в седых локонах, румяные. А как ловко и изысканно ведут они в центр залы своих дам! Юм даже слегка прикрыл глаза, чтобы неописуемое великолепие этих женщин не слишком потрясло его нежную натуру. Но и сквозь прищур ресниц пробивался нестерпимый блеск бриллиантов, изящные кавалеры скользили вокруг сияющих невесомых дам… Чуткое ухо Юма слышало тонкий шорох платьев. О, этот чарующий звук, который приводит в трепет сердца мужчин!.. Юм крепко сжал веки, бессильно опустил голову, и маленькая слезинка нашла себе дорогу, оставив след на щеке.
