Эльмира Нетесова - Изгои
Меня старуха на базаре тож укараулила! Хвать за шкурку и блажит: «Ты куда, старая шелупень, сбег от семьи и хаты? Мы ж тебя за упокой цельных два года пропиваем, а ты навовсе живой, чтоб твои глаза повылазили! Где лихоманка носит беспутного? Аль к какой распутнице пристал? Во, какую рожу отожрал! Куды свою чахотку дел? Дома, выходит, придурялся?». «Отваливай, старая кошелка! Я лишь здоровый нужон был! Хворого в сарай кинули, мол, сдыхай сам по себе, чтоб глаза не видели! А я отдышался середь доброго люда. И боле знать вас не желаю. Отпетого в красный угол не сажают!», — ответствовал я ей, — рассмеялся Кузьмич и добавил: — Ох, и гналась за мной! Цельных три квартала! Все бегом, юбки подобрав. Про срам запамятовала. Голосила, мол, одумайся, старый хрен! Ить хоронить станет некому! Оборотился я и ответствовал, что подыхать и не собираюсь. Живу как мужик! И человеком себя чувствую! И свою судьбину, какая ни на есть, не сменю на бабу и сродственников. Оне только и горазды отпеть! Даже заживо! — вздохнул Кузьмич.
Тамарку никто не видел? — спросил Шнырь у мужиков.
Пашке встретилась! Эй, Павло! Ходи к нам. Трепни, как с фискалкой свиделся? Шнырь интересуется! — позвали бомжи мужика, присевшего к бабьему костерку. Тот неспешно подошел, сел напротив Ивана Васильевича.
Где увидел ее? — спросил Шнырь.
В пивбаре! У мужиков охлебки клянчила. Фингал под глаз ей кто-то успел нарисовать. Ну, я и спроси: «Чего смылась? Иль заклеила пархатого? По тебе кое-кто тоскует!». Она аж глаза на лоб выкатила, а я ей дальше заливаю, — оглядел Пашка изумленно молчавших бомжей и продолжил: — «Как ты ласты сделала, он с хижины не вылезает. Все вздыхает, лежит, не ест».
Срать разучился! — вставил Кузьмич.
Зачем ты ее зовешь? — не понял Шнырь.
Она не слышала нашего базара и смылась враз после разговора с тобой. Пусть не вешает следчему, что боится нас. Пусть не возникают здесь менты. И она не думает, что тут ей мстить собираются. Коли достанет за душу, все можно устроить, но не на свалке и не своими руками.
Да я смотреть на нее не хочу! — чертыхался
Шнырь.
Не в тебе дело. Пойми, если она нашего базара не слышала, обязательно придет.
Зачем? Кому она здесь сдалась?
А ты и впрямь был плохим юристом.
Почему? — удивился Иван Васильевич.
От бабы, какая в сексотах, всегда много нужного узнать можно. Нет, не перебивайте! Не только по делу Чикина. Его, кстати, закрыли. Прошли сроки. Ищут убийцу средь мужиков. Кажется, давно поняли, кто грохнул. Только признать убийцей Томку не хотят. Почему-то невыгодно. На свободе она им нужнее.
Не понял! — засомневался Шнырь.
Чего понимать? Ты б видел ее: умыта, причесана, одета сносно. Клеится не ко всяким, а с выбором, «по наколке». И не хлещет как раньше. Снова слушать научилась. Короче, вернуться решила в город, выкарабкаться, но уже насовсем. Кого она топить станет, чтоб наверху оказаться, не знаю. Лишь бы не нас. Но и нам еще нужна будет по старой памяти. Это душой чувствую. Якорь у нее здесь остался. Вот только вспомнит ли о нем? Придет ли? Во всяком случае, пусть нас не опасается.
Зачем она тут нужна? — удивился Чита.
Хотя бы затем, что твоего компаньона высветила, какой тебе кидняк устроил. Теперь он попался на липовой декларации, налоги не платил. А нынче и вовсе под молоток пошел. Все имущество фирмы с аукциона. И ты, если мозги не проссышь, свое вернешь.
Чита челюсть уронил от неожиданности.
Время не теряй: заяви о своих правах. И Томка по старой памяти поможет, если, конечно, отбашляешь, забыв все прошлое. Она сама предпожилась.
Вот так дела! — удивился Шнырь.
А чего ж ты сразу не сказал? — удивились мужики.
Шныря ждал! Для него тоже новость имеется! — улыбался Павел загадочно. — В одной фирме юрист нужен! Но очень цепкий. Хозяйственник! Чтоб гражданский кодекс знал лучше мамы родной. Коммуникабельный и подвижный. Там навар обещают путевый. И требуют мужика со стажем и опытом!
Ты че? Спятил, придурок? Сразу двоих фалу- ешь в город? Вернуться? Уйти от нас?
Он сам фискал!
Скурвился, падла! Посеял, кто мы есть?
Его Томка купила за пиво!
Кончай базар! Меня никто не купил!
Вали сам отсюда, коль у нас не по кайфу! — орали мужики.
Тихо, дружбаны! Павло не брехнул ничего плохого. Он сказал, а решение за нами. Коль верно все, это здорово, что о нас в городе помнят и не так хреново, как казалось! — усмирил бомжей Иван Васильевич.
Прохвост этот Павло! Повсюду свой навар умеет снять. Даже с Томки! Во, налим! Ежпи так и дальше, он за полгода всех в город выманит, и прости прощай вольная житуха. Из свободных мужиков опять в подневольники. Верно, не одну Томку менты к нам приклеили, — прищурил свой единственный глаз обрюзгший заросший Камбала.
Кстати, тебе первому вернуться в город надо. Бегом туда мчаться!
С хрена ли? Чего я там забыл?
Сожительницу твою машина сбила, а дом под снос списали. Новое жилье дадут. Но кому?
Как машина сбила? Когда? — растерялся Камбала.
Пьяная под колеса попала. Уже ночью. Вряд ли продохнет, а дом без присмотра уже третий день. Снесут бездарно, ни за понюшку табаку. И снова в дураках останешься. Как и тогда, когда свою квартиру за копейки спустил. Да так, что уже ничего сделать не мог, когда протрезвел. Ты у сожительницы был прописан?
Конечно! Даже в домовой книге!
Беги, дурак! Верни свое! И не меня, а Томку благодари! — напутствовал Павел.
С чего это она так раздобрилась? — засомневался Финач.
Это как раз понятно. Мести нашей опасается. За пережитое в ментовке! И чтобы не прижучили ее за все, решила отпахать, чтобы самой дышать спокойно! — догадался Шнырь.
В самое очко! Что скажешь? Не зря о тебе и нынче помнят в городе! — улыбался Павел.
Мужики ничего не успели сообразить, а у костра уже поубавилось бомжей.
Пыхтя и чертыхаясь, торопя самого себя, подгоняя последними словами, бежал в город Камбала.
Когда-то кузнецом работал человек. Семью имел крепкую, дружную. Троих детей растил. Трое сыновей… В один день вместе с женою их не стало: грибами отравились. Сами собирали их, не знали, что пыльца поганок, осевшая на рядовках, так опасна.
Он не любил грибы. Не ел их никогда, потому остался жить… Себе на горе. Пять лет сиротствовал. Жизнь потеряла всякий смысл. Он целый год не уходил с кладбища, а потом запил по-черному. Как выгнали с работы, как пропил квартиру почти не помнил. Его лечили в больницах от запоев. Помогало ненадолго. Вот там он и познакомился с сердобольной санитаркой. Та жила в своем домишке, неподалеку от больницы. Она тем и славилась, что пережила пятерых своих мужей. Никто не оставил ей ребенка, и жила баба в старой избе одинокой кочкой. Никто из знавших ее не хотел стать шестым покойником. А потому целых десять лет маялась в одиночестве и решилась сама себе сыскать мужика. И нашла Никиту.
Ничего, нормально жили. Сожитель бил не так уж часто. Прежние куда как круче ее метелили за грязь, за пьянство, за никчемность и неразборчивость.
Этот оказался терпеливее и спокойнее других. Он не требовал стирать рубашки, гладить брюки. А когда в доме становилось очень грязно, сам подметал полы, выносил мусор и мыл стол. Он никогда не упрекал ее ни в чем. Был неприхотлив в еде и не обращал внимания, как выглядит сожительница: умыта ли, как одета и причесана. Бил, когда заставал с собутыльниками. Порой она не могла сказать, откуда они взялись и как их звать. Один из них, вот ведь незадача, вступился за бабу и выбил Никите глаз. Кузнец и не заметил его, упавшего под стол. А когда увидел, одного глаза уже не стало. Вот тогда впервые он измолотил сожительницу от души. У той от макушки до пят живого места на теле не осталось. И баба, пригрозив Никите милицией и тюрьмой, велела убраться прочь и навсегда. Он ушел послушно, не переча. И ни разу за все время не навещал ее. Уйдя в бомжи, а больше деваться стало некуда, убедил себя, что в семейной жизни ему не повезет, потому как он — самый горький неудачник на земле. Оттого за все годы не смотрел ни на одну бомжиху. И ни по какой погоде не пожелал себе бабу даже на короткий миг.
Никита бежал в город. Нет, не для того, чтобы похоронить сожительницу или помочь ей встать от болезни. Его интересовала квартира. Он устал от бродяжничества, постоянного холода и голода, от зловония свалки и грязных заросших рож. Как надоело ему всякий день вытаскивать из мусорных контейнеров остатки чужой жратвы, носить обноски с покойников и валяться ночами на голой земле, дрожа всем телом. Как хотелось согреться. Но где? Он перестал верить людям, одичал и озверел.
Может потому, увидев дом пустым, а сожительницу мертвой, забыв все прошлое, благодарил усопшую, что, умотавшись на тот свет, оставила ему тишину для души и крышу над головой.
Он стал первым, кто не захотел вернуться на свалку к бомжам.
