Владимир Гриньков - Министерство мокрых дел

Я лишь вздохнул в ответ. Вмешаться в происходящее не было совершенно никакой возможности. Действо развивалось по присущим одному ему законам.

– Ни пяди родной земли врагу! – воодушевившись, рявкнул партизан. – Вычистим фашистскую нечисть!

– А фрицы-то боятся, – подключился Нечипоренко. – Не лезут в наш район. Уж сколько лет ни одного фашиста тут не видели.

– Оно и понятно, – кивнул главный из партизан. – Партизанский край. Тут не разгуляешься.

По Сене было видно, что он хотел было вмешаться, сказать, что не в том вовсе дело и что фашистов и днем с огнем не сыщешь… Хотел сказать, но не сказал. Не решился. Побоялся, что опять ляпнет что-то не то.

А главный тем временем неожиданно обернулся к нему:

– А как там вообще жизнь? Народ-то как?

И все тоже посмотрели на Муравьева.

– Бедствует, – осторожно стал нащупывать верную дорожку Сеня. – Плохо народу.

– Но земля-то под ногами оккупантов горит?

– Еще как горит!

– Теракты, наверное? Покушения всякие?

– Ого-го! – воодушевился Сеня. – Что ни день, в Москве кого-нибудь или застрелят, или взорвут.

– Да, вот это по-нашенски! – с воодушевлением признал партизан. – Ни минуты покоя врагу!

– А то вот еще демонстрации…

– Какие демонстрации? – не понял партизан.

– Трудящихся. На Первое мая. На Седьмое ноября. Под красными знаменами, по Тверской…

– По какой Тверской?

– Ну, бывшая Горького.

– Немцы, что ли, переименовали?

– Вроде того.

– Не дает им покоя наш пролетарский писатель, – оценил партизан. – Так что ты там про демонстрации говорил?

– И тысячи людей под красными знаменами идут, значит, по Тверской…

– Что-то я не пойму. Какие тысячи людей? Под какими знаменами? Это при фашистах-то?

Сеня понял, что зарапортовался. Так гладко все шло, и вот тебе, пожалуйста. Он замолчал, не зная, как все объяснить. Его счастье, что Толик пришел на выручку.

– Ночью все происходит, понятное дело, – уточнил Толик.

– Ночью? – не поверил партизан.

– Конечно! Как полночь, так народ в центре Москвы собирается и прет по улицам под красными стягами.

– А фрицы?

– А фрицев нет. Боятся. Как ночь, так они по норам прячутся. Ночью город наш.

– Ну надо же! – восхитился партизан. – Подпольный обком действует!

– Еще как! – подтвердил Толик. – Народ и партия едины.

Сеня Муравьев, выслушивая всю эту ахинею, медленно приходил в себя. Уже поверил, что отделался легким испугом. Поосторожнее с этими партизанами надо, а не то чуть что не по-ихнему – тут же в расход, как того фотокора.

– Ты-то сам как? С образованием?

– А? – очнулся Сеня.

Партизан склонился к нему и переспросил:

– Ты учился?

Сеня хотел было поведать ему про десятилетку и про институт, но Толик под столом торопливо прижал его ногу к полу, и Сеня, поперхнувшись, закашлялся.

– Безграмотный он, – сообщил Толик. – Три класса оккупационной школы. Некоторые буквы знает, но только и всего. Даже сложение-вычитание они не проходили.

Муравьев посмотрел на говорившего с благодарностью. Толик опять спас ему жизнь.

– Ну ладно, – взглянул на наручные часы партизан. – Будем закругляться.

А часы у него были замечательные. Швейцарские, в корпусе из белого золота. Такие стоят тысяч сто. Долларов, разумеется. Сеня был в курсе и оценил по достоинству. Не успел он удивиться этому обстоятельству, как и другие партизаны принялись сверять время, и такие же часы, как у их главаря, обнаружились у всех остальных. Так что одних только хронометров в этой комнате в данную минуту было на миллион долларов. Сеня дрогнул. По нему было видно, как он потрясен.

Партизаны потянулись к выходу. И Толик вышел. И его мать тоже. И как-то так само собой получилось, что Сеня остался в комнате с глазу на глаз с партизанским предводителем.

– Понравился ты мне, – признался партизан. – Сразу видно, что наш человек, советский. Может, к нам пойдешь?

– Не-е.

– Почему? – вроде бы даже удивился партизан.

Сеня знал ответ, почему именно он не хочет. Потому что дело это подсудное, и сколько веревочке, как говорится, ни виться… И хоть на смертную казнь у нас сейчас вроде бы мораторий, расстрельные приговоры тем не менее выносятся исправно, а если их выносят, то быть такого не может, чтоб когда-нибудь все снова к старому не повернулось.

– Ты подумай, – посоветовал партизанский командир. – Жизнь у нас не хуже, чем в городе. А ездим мы на чем! Ты в окно-то посмотри!

Сеня посмотрел. У дома стояли партизанские средства передвижения – вседорожники «Хаммеры». Двести тысяч долларов одна штука с учетом растаможки.

– Машину тебе дадим, – уговаривал партизан.

– Такую вот? – не поверил в скорое счастье Муравьев.

– Ну конечно. У нас их много. Я же говорю – хорошо живем. На базе нашей партизанской жизнь слаще, чем в царских покоях. Мебель итальянская, джакузи французские. Зарплату тебе опять же положим.

– Зарплату? – снова не поверил Сеня.

Про партизан, сидящих на зарплате, он слышал впервые в жизни.

– Двадцать тыщ тебя устроит?

– Рублей? – опешил Сеня. – Или этих… как их там… рейхсмарок?

– Каких рейхсмарок, темнота? – засмеялся партизан, впервые за весь их разговор. – Баксов, понятное дело.

– Двадцать тыщ?!

– Ты что? Обиделся? Мало? – обеспокоился партизан. – Ну ты же вроде как на стажировке будешь. А через три месяца добавим.

Три месяца – и шестьдесят тысяч. Таких денег Сеня никогда и в руках не держал. Он хотел что-то сказать, но не мог. Не получалось у него.

– Ты подумай, – предложил партизанский вождь. – Время есть. – Он похлопал Муравьева по плечу и вышел из комнаты.

Сеня совершенно обездвижел. В таком состоянии его и обнаружил появившийся через минуту Толик.

– Да какие же они партизаны? – пробормотал Сеня. – Они про доллары знают! И про джакузи! Они на «Хаммерах» ездят. И часы у них по цене в сто тыщ. – Он повернулся к Толику: – Вот ты мне скажи! Ну не может же быть!

– Может, – сообщил Толик. – Они хорошо устроились. Им нравится.

Толик опустился на лавку рядом с Муравьевым.

– Деды их уж точно здесь партизанили. И отцы. И они вот теперь – тоже. Просто иногда очень выгодно не выходить из леса, продолжать войну. Вот они и продолжают.

– И не знают, что война уже закончилась и немцев здесь нет? – не поверил Сеня.

– Знают, конечно. Но делают вид, что не в курсе.

– Зачем?

– Говорю же – им так удобнее. Создали свой, параллельный мир и не хотят из него выходить. Здесь, в нашем мире, были колхозные трудодни, хрущевская кукуруза, ядовитая колбаса за два двадцать и обязательный рубль с получки в Фонд мира. Еще были субботники, всеобщая воинская обязанность, уголовная статья за тунеядство и партком, разбирающий жалобу брошенной жены. А у них ничего этого не было. И нет. Они никому не подчиняются. Все, что им необходимо, берут силой. Вообще-то, если честно, – Толик завистливо вздохнул при этих словах, – самая привлекательная модель устройства жизни. Все иметь и ни за что не отвечать.

Было видно, что Сене эта формула понравилась. Он жил и редко задумывался о своей жизни. А ведь поводов для радости, как оказалось, было немного. Потому что другие люди жили гораздо лучше. И при этом ни за что не отвечали.

– Они приглашают меня к себе, – сообщил Сеня. – Партизаны эти.

– Да ну?! – не поверил Толик.

– Двадцать тысяч долларов дают. В месяц. И машину.

– А ты?

– А что я? – замешкался с ответом Сеня.

– Двадцать тысяч долларов! – с интонацией змея-искусителя подсказал Толик. – В месяц!..

– То-то и оно… – Тяжелый вздох.

– Машина бесплатно! – Это Толик.

И снова муравьевский вздох.

– Будешь трескать заморские продукты, – продолжал искушать измученную безденежьем душу торговца недвижимостью Толик. – Шмотки любые опять же. Телевизор японский, двадцать девять дюймов, и сотовый телефон. Хоть что-то из этого у тебя сейчас есть?

– Нету, – совсем уж закручинился Муравьев.

– И ты еще раздумываешь?

– Так ведь шлепнут! – озвучил собственные страхи Муравьев.

– Кто?

– Ну, не знаю. Милиция. Или спецназ какой пришлют.

– Чудак-человек! – признал Толик. – Люди эти пятьдесят с лишним лет в свое удовольствие живут, и никто их пальцем не тронул. Никто.

– Никто? – с надеждой переспросил Сеня.

– Никто. Никому до них нет дела. Творят, что хотят, и ничего им за это не делают.

Это был заключительный аккорд из песни про красивую жизнь. То, чего Сене подспудно не хватало. Два изначальных постулата устраивали его полностью – что можно жить, имея все, и ни за что не отвечать. А вот этого – что ничего за это не будет – до сих пор никто не произносил вслух. Толик первым произнес. Так сказать, нанес последний, завершающий мазок на картину предстоящей жизни. В той жизни не будет переполненных в «часы пик» вагонов метро и жадного Сениного шефа. Не будет извечной нехватки денег и поездок на лужниковскую барахолку за позорно дешевыми шмотками. Не будет боязни опоздать на работу и идиотов-клиентов, которым отныне не придется улыбаться через силу. Зато при полной безнаказанности получится достаток, хорошая еда, дорогие швейцарские часы и даже…