Алексей Витаков - Домой не возвращайся!
– А я Кондаков Филипп Васильевич, бывший фронтовой разведчик.
– Что ж, заметно. Чувствуется, что комсомольскому задору возраст – не помеха.
– Да, какой задор. Я комсомольцем-то никогда не был. Просто девчушку жалко стало, вот и вступился.
– Это похвально. В ваши-то годы обладать таким ударом, просто невозможно.
– Возможно, как невозможно, – пожал плечами Кондаков, по-мальчишески краснея: – У нас в роду долгожителей много было. А отец у меня такой был, что два меня в него, запросто, вошли бы. Однажды плавучий мост из реки выволок на берег. Не хотел, видите ли, долго лошадей ждать. А вы по какому бизнесу будете?
– Да лично я сам – ни по какому. Пенсионер давно. Пенсия, слава Аллаху терпимая. А вот сыну с бухгалтерскими отчетами иногда помогаю. Хотя ему-то бизнесом заниматься нельзя. Офицер милиции как-никак. Но зарплаты смешные, вот и приходится крутиться.
– Да, в Москве-то жизнь, поди, дорогая.
– Не то слово. Кстати, сын попросил меня присматривать за девушкой в пути. Можно сказать, доставить в столицу. Так что вы очень, очень помогли мне. Сам я вряд ли бы решился на такой подвиг.
– Вот эту самую девушку? – вскинул Кондаков брови.
– Да, вот эту самую. Помогает какому-то Омарову пристраивать наших ребят в институты.
– Вы тоже слышали про Саида Шухратовича Омарова? – Ледяные мурашки побежали по спине Филиппа Васильевича.
– Слышал, конечно, как не слышать. Не первый раз уже. Но не пойму лишь, зачем такая секретность. В пути – только присматривать и даже не знакомиться. Мое дело стариковское, маленькое – в этой жизни мне уже многое понять сложно.
– И что же дальше?
– А дальше: знакомлюсь на перроне и везу по адресу – Яблочкова, дом одиннадцать. Это студенческое общежитие. Наверно, влетит мне от сына за то, что конспирацию не соблюдаю. – Гусейн кивнул на девушку, которая, распахнув черные омуты глаз, слушала с неподдельным интересом.
– Все понятно. А с этим, что делать будете? – показал Кондаков взглядом на притихшего Мустафу.
– Отдам сыну: пусть разбирается. – Глаза Садыкова сверкнули нехорошим металлическим блеском: – У меня к банде Хала свои претензии имеются. Беспредельщики они. Старого Вахида от дел отодвинули. А ведь он по понятиям – вором в законе считается. А эти кто? Шпана. Отморозки. Помог мне однажды Вахид, сильно помог. Можно сказать, от тюрьмы спас. Правда, и я в накладе не остался. У него влияние несколько лет назад ого какое было. Взял под крышу мое предприятие, отмазал в трудную минуту от налоговой и от суда. Платил я ему умеренно. А пришли эти, и бизнесу наступил конец. Все разграбили. Некоторых людей убили. Меня, слава Аллаху, живым оставили. Сын пообещал навести со временем порядок. Думаю, что наведет.
– А вы не боитесь возвращаться? Все-таки пленили их человека.
– Нет, не боюсь. Во-первых, вряд ли этот ковбой в скором времени домой вернется. Во-вторых, когда вернется, вряд ли кто-нибудь его захочет слушать. Не думаю, что сей джигит въедет в родные места на белом коне.
– Ах ты, сука мэнтовская, – Мустафа рванулся.
– Отдыхайте, молодой человек, отдыхайте. И помните, что если будете плохо отдыхать, поедете в багажнике.
Мустафа снова откинулся спиной на перегородку и безвольно уронил голову на грудь.
– Пожалуй, мне пора на свою родную третью полочку. – Кондакову хотелось скорее остаться одному: нужно было справиться с возбуждением от полученной информации и о многом, очень о многом поразмыслить. – Что-что, а поспать я люблю. Порой даже шибко люблю. Старик мой тоже любил. «Сон, – говорил он, – силушку-то бережет, жизнь продлевает, здоровьице латает». Так что я наверх.
– Сколько же вам лет, можно полюбопытствовать?
– Да отчего ж нельзя. Восемьдесят без малого. – И Филипп Васильевич удивительно легко, по-кошачьи преодолел расстояние до своего места.
До самой Москвы Кондаков тихо лежал на третьей полке, спускаясь лишь по нужде и смочить горло холодной водой из-под крана. Он, действительно, отсыпался после полученного от налетчиков стресса. За долгие годы скитаний он научился восстанавливать нервную систему сном. Для этого ему не требовалась кровать, крыша над головой или тишина. Засыпал Кондаков в любом месте, при любой погоде, невзирая на шум. Нужно было только отхлебнуть из фляжки отвара, мысленно закрыться от мира, построить незримую крепость и тогда: здравствуй, сон богатырский.
Кондаков прибыл в Москву второго ноября, ровно за десять дней до того, как общежитие по улице Яблочкова содрогнулось от нелепой смерти журналиста Эдуарда Телятьева. Столица встретила промозглой осенней погодой. Бывший разведчик раньше всех вышел на перрон и, жадно вдыхая долгожданный русский воздух, ждал своих попутчиков, чтобы попрощаться. Как все-таки быстро пролетела дорога. Да что дорога, жизнь уже почти пролетела. Ехали-то несколько суток, а поговорили только раз да и то лихой случай помог. Мустафа всю дорогу был тише воды, ниже травы, боясь лишний раз пошевелиться. То ли удар палкой подействовал, спустя какое-то время, то ли рассказ Гусейна Садыкова поубавил оптимизма. Двое в длинных серых пальто подошли к вагону и помогли выйти Зульфие и Садыкову. Мустафу же стиснули под локти и, подталкивая, повели к автостоянке. Гусейн Садыков кивнул Кондакову в знак прощания и взял под руку девушку. Филипп Васильевич посмотрел им вслед и направился к огромному мусорному баку, который дымился метрах в двухстах в стороне от вокзала, по другую сторону забора. Несколько бомжей, явно почуяв родственную душу, скучковавшись смотрели на приближающегося бродягу. Филипп Васильевич, подойдя к баку, по-хозяйски запустил руку в мусор, и несколько минут сосредоточенно шарил. Не найдя искомого, бросил взгляд в сторону и увидел металлическую лыжную палку… Добрая палка. Хорошим посохом послужит… Опять склонился над баком и уже посохом стал разгребать мусорные пласты.
ГЛАВА 24
– Э, да ты че в натуре, нюх на нарах потерял? – услышал Кондаков сзади сиплый голос.
– Да не. Мне бы из одежды чего найти. Все-таки с юга, как-никак.
– А ты шнифты-то по сторонам вывихни: все-таки у всего хозяин свой имеется.
– Шнифты это глаза, что ли?
– Они самые. Так, ненароком и без них остаться недолго.
– Там, где я сидел, глаза по-другому назывались. Зенками. Во как!
– Отсталая феня. Так давно уже не говорят.
– А как говорят?
– Да я тоже не силен. Срок-то еще по малолетке мотал. А ты, видно, старикан-то нормальный. Давно приехал? Да вижу, что недавно. У меня – Шныря погоняло. А у тебя?
– А меня, просто, дед Филя.
– Слушай, дед Филя, тут кроме сечки ни хрена нету. Ну, то есть жратвы. Если хочешь прибарахлиться, пойдем – отведу. Недалеко здесь. Можешь на моей территории зависнуть. Проценты беру небольшие: по-божески, как говорится. Другие бугры зверствуют. А у меня нормально. Никто не жалуется. Контингент все время обновляется. Даже бойцы свои есть. Вокзал все-таки, сам понимаешь, дело прибыльное. Возраста-то мы с тобой примерно одинакового. Надеюсь скентуемся.
– А тебе сколько?
– Мне-то? Да, сорок восьмой покатил! А тебе?
– Нет, не одинакового. Ты мне, Шныря, во внуки годишься. Мне-то восемьдесят. Что, не веришь?
– Да ты просто гонщик, Филимон! Не люблю гонщиков. Не терплю, когда гонят. Ну, да ладно. Для вступления в общину полагается пять бутылок белой. Соглашайся, пока зову, Филимон-долгожитель.
– Шныря, я ведь не шучу. Я тебе в дедушки гожусь. Так, что кличь дедом Филей. А про Филимона забудь. Не люблю, понимаешь, фамильярности. И еще: не до общины мне пока. Дела у меня в Москве очень важные. Лучше помоги прибарахлиться да подскажи, как на Яблочкова попасть.
– Яблочкова, говоришь. А хрен ли ты там забыл? Голодный район. Там в буграх Фикса значится.
– Почему значится?
– Да, какой из него бугор. Так, одно название. Правда, надо сказать, там жрать нечего. Люди от него бегут на более теплые места. А там одни, вроде тебя, долгожители. Только ты-то, вона, какой крепкий. А там доходяги одни, те, кого жизнь на обочину выбросила, ну, то есть совсем на обочину. У нас-то, сам понимаешь, не самый последний уровень. Каждый день сыты, в тепле, при лекарстве опять же, – Шныря щелкнул по горлу указательным пальцем.
– Нет, пойду пока к Фиксе, а там – поглядим. Я вот спросить хочу, Шныря.
– Ну, давай, валяй.
– Ты вроде мужик-то нормальный, молодой еще. Чего тебя в бомжи-то занесло?
– А тебя чего? Вот и меня так же. Сошел однажды с поезда, а в карманах ни денег, ни документов. Все, как есть, обчистили. Это, конечно, сам понимаешь, не оправдание. То была последняя капля, переполнившая граненый стакан моих несчастий.
– Да ты, прямо поэт, Шныря.
– Так я им и был. Поэтом Шныриным. Неудачником по жизни. Судимым в шестнадцать лет: клеймо на всю жизнь, сам понимаешь.
– Понимаю, как не понять.
– Неужели никогда не слышал про такого поэта Вениамина Шнырина. Мои стихи по рукам ходили. Ими зачитывались. Вот, например:
