Сергей Зверев - Принцип мести
– А ты позволь.
– Не могу.
– Можешь, – упрямо, как ребенок, проговорила она.
– Делать девушек беременными – это своего рода инфантилизм, – попытался отшутиться я. – Делать их счастливыми – это по-мужски.
– Поступи со мной по-мужски.
– Дашенька, давай закончим этот разговор.
– Давай. Но сначала поцелуй меня. Не уйду, пока не поцелуешь.
Я чмокнул ее в щечку, потом в губы, затем обнял за талию, но она вырвалась из моих объятий и убежала. Вряд ли стоило пускаться за ней в погоню по высокогорным лугам Тибета, хотя мне очень хотелось сорваться с места и настичь ее где-нибудь на невидимых дорогах жизни, пересекаемых тайными тропами смерти. Женщины не стоят того, чтобы из-за них убиваться, но достойны того, чтобы потерять из-за них покой. Я еще не переболел любовью к Анюте, память о ней еще не перебродила в вино воспоминаний, мне хотелось еще на что-то надеяться. К тому же связь с Дашей была для меня далеко не безопасна: своим любвеобилием я мог навлечь на себя гнев Богуславского, а иметь такого человека в личных врагах поостерегся бы даже самый последний отморозок.
Я вышел из комнатушки, намереваясь разыскать Игнатия и хотя бы приблизительно определить местонахождение Илии; во избежание лишних неприятностей и тех «трагических случайностей», которые происходят с людьми в горах, держаться нам следовало вместе. И того, и другого я обнаружил в русскоязычном кружке: «ветхий деньми» Илия собрал вокруг себя нескольких «воинов Аллаха», проповедуя им идею всеединой религии – нечто вроде исламохристобуддизма. К ним присоединился Спокойный, о котором поговаривали, что он поляк и «немного католик». Они сидели на каменных ступенях колизея и слушали обращенные к ним слова лжепророка, называвшего себя новым мессией.
– Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых, сказано у Марка. Его, точнее, исходящий Святой Дух славим мы, как сказал Даниил Андреев, в храмах Египта и Эллады, на берегах Ганга и на зиккуратах Ура, в Стране восходящего солнца и на плоскогорьях Анд. Нет неверных и иноверцев, есть только верующие и безбожники. Коран, Библия, «четыре благородных истины» – во всем видим мы свет божественного откровения и Его присутствия среди нас. Все религии рано или поздно, как маленькие ручейки, сольются в могучую, полноводную реку всеединой религии человечества...
– Пойдем, Ахмед, собака брешет, ветер носит, – сказал один из чеченцев и встал с камней. Исламисты все, кроме одного, последовали его примеру.
– А ты, Лема?
– Я хочу послушать.
Бородачи ушли, а тот, кого звали Лемой, остался.
– Мне кажется, религиозный фанатизм, в том числе и исламский фундаментализм, не приветствуется Богом, – заметил Илия.
– Продолжай, не бойся.
– Я пришел возвестить вам о новой религии, провозглашающей примат добра над верой, его безусловное главенство вне зависимости от религиозных убеждений, – негромко, с какой-то сокровенной интонацией произнес Илия. – Если Бог-Отец, да простит меня почтеннейший воин Аллаха, я буду говорить главным образом о христианстве, ставил во главу угла веру, а Бог-Сын, считавший, что для личного спасения надо отказаться от всего земного – вы помните этот чистейший эбионизм, согласно которому спасутся только бедные, превыше всего ценил любовь к Богу и милосердие, то я утверждаю: спасутся все, и бедные, и богатые, и верующие, и безбожники, и погрязшие во вражде, и вслед за ними, по слову Оригена, спасется сам дьявол. Нам неизвестны только сроки.
– Ничего нового вы не сказали. Это учение известно мне, – сказал Игнатий. – Оно называется апокастазис: все тварные существа рано или поздно спасутся и удостоятся быть принятыми в Царство Божие.
– Но я иду дальше, – возразил Илия. – Истинно говорю вам: ада нет. Ни в пространстве, ни во времени. Ад, где твоя победа? Вечные муки несовместимы с милосердием Божиим, поелику Он есть Любовь, а идея Страшного суда – это привнесение Бога-Отца, первого воплощения Духа Святого, по сути своей отвечавшего жестоким потребностям жестокой эпохи. Не может Царствие Божие стоять на углях ада, невыносимо вечное блаженство одним наряду с вечными страданиями других. Такого исхода не заслуживает Его творение.
– Значит, всему лучшему в нас мы обязаны Богу, а всему худшему – нам самим? – вмешался я. – Странное суждение. Если бы Бог был самодостаточным, человек был бы ему не нужен и Он не смог был его любить. Если же человек включен в Бога как одна из тысяч его ипостасей, значит, Бог несовершенен. Но почему-то отовсюду приходится слышать его адвокатов, утверждающих, что Бог лучше, чем твердит о нем Библия. Чтобы признать его Всеблагим, нам на каждом шагу надо спорить со Священным Писанием.
– Да, это так, – согласился Илия. – Боги несовершенны. Но Святой Дух есть высшее совершенство, и спорить можно лишь о превратностях его воплощения в Боге-отце, Боге-сыне или, скажем, во мне, как и в каждом из нас.
И снова вступил в разговор, как крупнокалиберная артиллерия вступает в бой, Игнатий.
– Не ты ли говорил, что единственным свидетелем исчезновения тела Христова была Мария Магдалина? Ты. А как же Евангелие от Матфея: «И гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли, И, вышедши из гробов по воскресении Его, вошли в святый град и явились многим?» Они что же, тоже воскресли без тел?
– Да, без оных. Мы говорим о всеобщем видении после смерти Христа. Воскресшие суть формы Святого Духа, вступившие в Царство Божие в очертаниях людей, признанных после жизни святыми.
– Тогда нет и Царствия Небесного, есть только безбрежный Дух Святой.
– Дух в своих воплощениях всегда конкретен. Его носители – люди, ангелы, всякая тварь Божия.
– В это мы никогда не сойдемся, – стоял на своем Игнатий. – Как и в том, что вы называете приматом добра над верой. Вспомните соловьевское разграничение: итак, нравственность, не ведущая к действительному бессмертию и нетлению, не может, строго говоря, называться самозаконною, ибо она явно подчиняется чужому закону материальной жизни. Следовательно, добро вне Бога – вне закона.
Пусть непрямыми, безнадежно окольными путями, но мы пришли к вопросу, который волновал меня уже давно, с тех пор как я открыл Библию, и который задавал Игнатию на теплоходе – об оправдании добра. Мне казалось величайшей несправедливостью по отношению к человеку рассматривать творимое им добро только через таинство его приобщения к вере. Получалось, просто хорошие люди Богу не нужны, ему нужны только преданные, слепо в него верящие. Но ведь каждый человек, пусть даже отрицающий божественное бытие, коль он добр в делах и поступках, милосерден и чист перед людьми, участвует в жизни Бога. Он приумножает добро и тем самым приближает Царство Божие. Разве недостоин он жизни вечной?
Нет, недостоин, отвечает Бог-отец, а вслед за ним и Бог-сын.
Да, он спасется, говорит Илия. И тут – ничего не поделаешь! – я на его стороне.
– Но Соловьеву принадлежит и другая мысль: пути для получения нравственных сил не исчерпываются положительной религией, ибо помимо нее люди сознают и творят добро, – возразил Илия. – И в Послании к Римлянам говорится, что по естественному закону язычники могут творить добро. Все дело в том, что мы боимся пойти дальше, вынеся Бога за скобки и провозгласив примат добра. Мы не отрицаем Бога, мы этим самым утверждаем его во всей его силе и славе как Милосердного и Всеблагого. И я полностью разделяю взгляд названного вами философа, для которого цель исторического делания именно и состоит в окончательном оправдании добра, лишь вношу одну существенную поправку – всего добра, содеянного в том числе и вне ограды церкви. Иначе, во-первых, врата небесного Иерусалима окажутся закрыты для всех иноверцев и, во-вторых, для неверующих. Что, согласитесь, было бы несправедливо.
– Я скажу так, – неожиданно встрял в разговор Лема. – Все это мура, этот ваш эбинизм. Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед его пророк. И пока мы не перебьем всех неверных, справедливости не будет. Я все сказал.
Он решительно встал и с высоко поднятой головой удалился. Мы проводили его молчаливыми взглядами. Фигура «воина ислама» исчезла в арке. Никто из оставшихся в амфитеатре не остановил его. Не знаю, о чем подумал в этот момент Спокойный, похоже, он, не стесняясь нашего присутствия, медитировал, или Игнатий, способный на вызов ответить вызовом, и выйти один против целой рати религиозных фанатиков, вооруженный, словно двуручным мечом, молитвой, но меня обуревали невеселые мысли. Мне казалось, знание, равно как и понимание, к которому мы стремимся, не сделает нас счастливыми. А что касается фундаментальной религии – и непримиримый Лема тому пример-то необходимое условие ее существования – это неведение. Чем больше мы узнаем о Боге, тем меньше понимаем его и тем вдохновеннее создаем идола по собственному «образу и подобию». У каждого, получается, свой Бог.
– Бог-деспот потерпел поражение, – задумчиво проговорил Илия, – Богочеловек-страдалец претерпел смерть на кресте и проиграл битву за души людей. Им на смену идет Утешитель – божественный шут, фигляр, скоморох, канатоходец, Бог-циркач, божественный певец и танцор. Иной мессия останется незамеченным. Мы слишком склонны к иронии, чтобы воспринять его всерьез. Даже смерть стала мишенью для шуток и острот.
