Виталий Гладкий - Кровь за кровь
Прошло еще какое-то время и я наконец обрел способность шевелить своими закостеневшими конечностями. Придерживаясь руками непонятно за что, я сел и открыл свои диафрагмы. Картина, которую я увидел, сразила меня наповал. Судя по нарам, набитым по самое некуда мужиками, я попал или в небесное чистилище, или в самую обычную тюрьму, что подтверждала и параша, возле которой я сидел. Шлепнув несколько раз сухими губами и подвигав языком, я попробовал говорить, хотя и не очень надеялся быть услышанным:
– Где я, люди добрые?
– У хозяина на киче, соколик, – осклабился старик, сидевший неподалеку.
Был он весь сморщенный, сутулый и какой-то дерганный, несмотря на почтенный возраст.
Его руки и грудь украшали татуировки, что выдавало в нем человека бывалого, имеющего не одну "ходку" в зону. Но место, которое старик занимал в камере – почти возле двери; крайними были лишь я и параша – как-то не вязалось с его "стажем" и возрастом.
Так, понятно, подумал я. Кича – это казенный дом, хозяин – по-моему, начальник тюряги.
Но что я здесь делаю? Как сюда попал? Когда меня успели осудить? И за что?!
– Какое сегодня число? – отважился спросить я старика, начиная чувствовать себя бедным Эдмоном Дантесом, заживо похороненным в подземельях замка Иф.
Подумав, старый урка ответил. Я напряг все свои мозговые извилины – и ахнул. Твою мать!.. Это что, я торчу в камере почти неделю!? И все время в бессознательном состоянии!? Чудеса…
– Когда меня сюда… – Я запнулся, подыскивая нужное слово. – Ну, в общем, доставили.
– Ночью. Ты так набухался, что лыка не вязал.
– Так это вытрезвитель? – обрадовался я.
– Бери повыше, – снова заулыбался старик. – Ты попал в стойло.[2]
– А я думал, что в свинарник, – не сдержался я, чтобы не объяснить свое видение проблемы.
Старик рассмеялся. С виду он казался добрым дедушкой, но его холодные оценивающие глаза почему-то не вызывали у меня желания побеседовать с ним по душам.
– Мне бы попить… – вспомнил я о своей жажде, царапающей горло мелкими коготками.
– Вон, с другой стороны двери, бак с водой. Что, сушит?
– Угу… – собравшись с силами, я встал и подыбал к вожделенному источнику с прикованной к цепи алюминиевой кружкой.
Я выпил не меньше чем полведра. И с каждым глотком мои силы умножались, а гогольмоголь в голове постепенно превращался в нормальные мозги с пока еще только зарождающимся мыслительным процессом.
– Гля, мужики, наш ханурик очухался!
Я обернулся на голос и понял, что в мою сторону смотрят почти все сокамерники. До этого они играли в карты, о чем-то довольно шумно болтали и портили воздух, совершенно не обращая внимания ни на старика, ни на меня.
В ответ я приветливо улыбнулся и развел руками – мол, что поделаешь, со всяким может такое случиться.
Но мое демонстративное миролюбие не дало ожидаемого эффекта. Я уже понял, с кем меня угораздило столкнуться в этом клоповнике. И сообразил, почему старый урка, по воровским понятиям просто обязанный занять самое лучшее место – возле окна, расположился на отшибе, где обычно отираются салаги-"первопроходцы".
Камеру оккупировала молодая "поросль" – коротко подстриженные бычки и отморозки.
Среди них не было уникальных личностей – дуболомов эдак килограмм на сто тридцать – но и эти вонючие хорьки представляли собой грозную, жестокую силу, с которой не захотел связываться даже старый урка; возможно, вор в "законе". Молодняк брал наглостью, нахрапом, особенно в ИВС, где не было, как в зоне, устоявшейся иерархии.
– Кто такой и по какой статье катишь? – солидно спросил меня один из них, наверное, самый тупой, но отнюдь не самый хилый; похоже, он в этом хлеву был за бугра.
– Понятия не имею, – признался я вполне откровенно. – Ей Богу, ничего не помню. За что присел, кто меня сюда воткнул… – полный абзац. А зовут меня Стас.
– Законы наши знаешь? – мини-бугор показал в щербатой ухмылке редкие желтые зубы.
– Как-то не приходилось изучать… – Меня этот хмырь уже начал раздражать.
– Не знаешь – научим, не хочешь – заставим… гы-гы-гы… – изрек он прописную армейскую истину – наверное, единственное, что вдолбили в его квадратную башку ретивые сержанты.
Я промолчал. А что скажешь? Дерзить было опасно, но и поддаваться нельзя – затопчут.
Конечно, в основном морально, но от этого в тюрьме, судя по рассказам бывалых людей, все равно не становится легче. Оставалось единственное – помалкивать и ждать прояснения ситуации.
Бугор, видимо еще не прошедший в полном объеме тюремные университеты, а потому не ожесточившийся до упора, глубокомысленно кивнул, признавая за мной право держать язык на привязи, и отвалил в свой угол, чтобы продолжить картежную игру. Я облегченно вздохнул, радуясь, что мой первый контакт с "коллегами" по стойлу, как выразился старый урка, закончился миром, нашел себе свободное место на нарах и аккуратно присел на краешек. Мне нужно было здорово поразмыслить.
Но, как говорится, напрасно музыка играла, напрасно фраер танцевал. В молодости я бывал в разных переделках, иногда драться приходилось через день: и в школе, и на улице, и микрорайон на микрорайон, и на танцплощадке… – в общем, пальцев на руках не хватит, чтобы сосчитать мелкие и крупные стычки подрастающих балбесов, занимающихся самоутверждением. В принципе я не был записным драчуном, однако както так получалось, что меня будто магнитом тянуло туда, где намечалась очередная свара.
И всегда в критических ситуациях, когда пацаны сталкивались лбами, но еще колебались, размышляя – драться или пойти на мировую, находился маленький задиристый шкет, без раздумья бросающийся на противника и бьющий первым. Потом он потихоньку исчезал с поля битвы и, наверное, наблюдал с безопасного расстояния как мутузят его приятелей и посмеивался. Мы не любили этих хорьков, однако всегда признавали их право быть членами нашей команды.
К моему глубокому сожалению, такая вонючка, выросшая в шакала, оказалась и среди старожилов камеры. Я его сразу распознал и постарался не встречаться с ним взглядом, но злые импульсы, будоражившие нервную систему худого и проворного отморозка, не давали ему покоя ни на воле, ни в тюрьме.
Он подошел к мне с очень нехорошей ухмылкой и сказал:
– Это мое место.
Будешь приставать, подумал я, наливаясь желчью, мне придется оборудовать тебе местечко на кладбище, притом без пересадок и остановок в реанимации. Но ответил миролюбиво:
– О чем базар? Садись рядом, я подвинусь.
– Ты не понял? Я сказал – это мое место.
Ах, как хорошо я изучил таких хитрованов! Он говорил совершенно спокойно, не повышая голоса, как будто беззлобно, но я знал, что решение им уже принято и драки не миновать. Хмырек лишь выжидал удобный момент, заговаривая мне зубы.
– Ты прежде хорошо подумай, а потом начинай… – Я сказал это очень тихо, но серьезно, глядя ему прямо в глаза.
Сказал и понял, что в камере вдруг стало тихо как в могиле.
Заводила понял, что я разгадал его намерения. Будь это в другом месте, не в ИВС, скорее всего, он дал бы задний ход. Ему тоже приходилось драться, и не один раз, а потому он сразу понял, что я вовсе не мальчик для битья. Но отступать уже было поздно – позади тихо урчала свора, ожидающая жестоких развлечений.
Он ударил так, как привык: быстро, коварно и в одно из самых уязвимых мест – в нос, снизу вверх, тычком, открытой ладонью. Это был удар из разряда слепящих, когда мгновенные слезы на какой-то миг делают человека беспомощным, так как он почти ничего не видит, а потому теряет ориентацию. В подобных случаях дело остается за малым – добить лоха, набросившись на него толпой.
Я поймал его руку в нескольких сантиметрах от своего лица. Все получилось просто и элегантно: захват за пальцы, рывок вниз и хмырек завизжал от страшной боли как раненное животное. Я мог бы сломать ему все пальцы – вместе или, для большего кайфа, по одному, без разницы – но он не был моим личным врагом и злобы к нему я не испытывал.
– Все назад! – сказал я внушительно обалдевшей своре, на миг оцепеневшей от неожиданности. – Я люблю хорошие шутки, но не на столько, чтобы позволить кому-либо дать мне за здорово живешь по сопатке. Есть предложение разойтись мирно.
– Ты… ты чего!? – Словарный запас у мини-бугра явно подкачал. – На кого прешь!?
– Я на рожон не лезу. И не я первый начал. А потому давайте не будем усугублять ситуацию.
Я видел, что бугор на миг заколебался. И мне было понятно почему. Похоже, в его рэкетирской практике еще не встречались люди, способные дать ему достойный отпор. А безнаказанность порождает самоуверенность и прямолинейность суждений. Он оказался не готов принять разумное решение – момент был абсолютно не стандартный.
Однако, я не заблуждался насчет дальнейшего развития событий. Положение обязывает. А он как-никак считал себя главарем, хозяином камеры. И от него ждали только жестокого подавления бунта на "корабле" – чтобы другим было неповадно.
