47-й самурай - Хантер Стивен
Жизнь кореянки была, как говорится, полной задницей, и таковой ей и суждено было остаться. Она работала практически даром под строгим наблюдением, удовлетворяя клиентов всю ночь напролет самыми экзотическими способами. Она уже приняла в себя столько японского семени, что его хватило бы, чтобы утопить целый линкор. В удачный месяц ей удавалось отложить несколько тысяч йен и отправить их домой в Корею, где на эти деньги жили ее мать, отец и девять братьев и сестер. Она точно не могла сказать, почему должна посылать им эти деньги, поскольку подозревала, что как раз родной отец и продал ее тайком этим японцам, однако все же считала это своим долгом. Конфуцианское тщеславие придавало всем ее поступкам тончайший оттенок добродетели. А это означало, что в следующей жизни она станет выше, лучше, счастливее.
Обернувшись, кореянка всмотрелась в темноту. На этот раз ей удалось разглядеть двух мужчин. Они держались в тени, передвигались крадучись, следя за каждым ее движением, но, когда на них упал ее взгляд, они застыли, растворившись в темноте, подобно умелым красным партизанам. Кореянка пристально всмотрелась туда, но никого не увидела. Да были ли они вообще? Или ей это привиделось?
— Эй, — окликнула она по-японски с сильным акцентом и хромающей грамматикой. — Кто есть вы? Что хотеть? Вы уходить, вы меня не тронь.
Мысленно она выразилась более красноречиво на безукоризненном родном корейском: «Вы демоны, которые пришли, чтобы меня забрать? Или пьяные жирные американские дуралеи, которым захотелось потрахаться на халяву, чтобы было чем хвалиться по пути домой? Или молодые злые якудза, раздраженные тем, что босс ценит их так низко, и ищущие, на ком бы сорвать злобу?»
Однако неизвестные стояли не шелохнувшись, словно их и не было. Кореянка быстро убедила себя, что в темноте никого нет и все это ей привиделось. Разыгравшееся воображение мстит за нехорошие мысли об отце, в то время как она должна относиться к нему с почтением.
Несколько успокоившись, кореянка развернулась и снова пошла по Ханаз…
Она услышала звук. Этот звук ей не померещился: в темноте действительно скрываются двое. Но кореянка была неглупа и не склонна к панике. Она не закричала, не выбежала беспомощно на середину улицы. Вместо этого она лишь чуть ускорила шаг, стараясь ничем не выдать, что ее подозрения получили подтверждение. При этом она лихорадочно размышляла. До ярких огней Синдзуку-Дори еще добрых полмили, а кругом темно. Неизвестные могут напасть на нее в любую минуту.
Кореянка попыталась придумать какой-нибудь обходной маневр. Можно направиться или в продовольственный магазин Лоусона, или в кафе «Айя» — оба заведения работают круглосуточно. Можно резко свернуть вправо и выйти на Синдзуку-Дори, где еще ездят машины и даже попадаются пешеходы. Можно юркнуть в переулок и затаиться там. Она больше не думала о том, чтобы вернуться домой. Сейчас главное — пережить эту ночь, и если для этого придется лежать в куче мусора за каким-нибудь жутким заведением, она на это пойдет. Конечно, лучше всего найти забегаловку, открытую в этот час, досидеть там до рассвета с сигаретой и выйти в семь утра. Возвращаться домой бессмысленно. Пару часов можно будет провести в клубе, после чего снова приняться за работу. Будет нелегко, но она как-нибудь выдержит.
Женщина вышла на маленькую дорожку — вымощенный брусчаткой тротуар, изгибающийся вокруг святилища. Фонарей здесь не было, и она решила: если быстро пробежать по тротуару, те двое преследователей ее не увидят. Они пройдут мимо, затем им придется возвращаться, а она к этому времени уже будет на другом конце, на Ясакуни-Дори.
Эта дорожка, своеобразная аномалия в Кабукичо, называлась Синдзуку-Юходо-Коэн. Изогнутая каменная дорожка в двухстах метрах от храма Ханазоно, обсаженная с обеих сторон деревьями, мало кому известна, и уж в этот час на ней точно не должно быть никого. Здесь было темно, достаточно темно, чтобы спрятаться, скрыться из виду. Идеальное место. Метнувшись на дорожку, кореянка ускорила шаг, моля богов о том, чтобы ей удалось обмануть преследователей.
Поскольку дорожка была узкая, а деревья росли вплотную, он решил нанести кесагири — удар, начинающийся от левого плеча и спускающийся вниз наискосок, разрубающий ключицу, кончик левого бронха, левое легкое, позвоночник, правое легкое и селезенку. При правильном выполнении меч иногда идет дальше, рассекает сплетение кишок и выходит из правого бедра чуть выше таза. Этот удар будет хорошим испытанием для лезвия, которое вроде бы показало себя поразительно острым. Старик Норинага знал свое дело, трудясь в убогой лачуге в далеком 1550 году, при свете яркого огня в горне, превращающего кузницу в преддверие ада. Он поворачивал раскаленную добела полосу стали и чугуна, а молодые молотобойцы вкладывали в нее всю свою силу и волю.
Клинок был необычно тяжелый, из чего следовало, что полировали его редко, а значит, он сохранил определенную структурную целостность. За те четыреста пятьдесят лет, что прошли с того дня, как он был выкован, меч почти не терял себя, общаясь с абразивом, то есть это было рабочее лезвие, а не показной клинок, для которого блеск важнее прочности и остроты. Никаких вертикальных трещинок шириной с волосок, невидимых глазу. Ни ржавчины, ни пузырьков. Лезвие потускнело, проведя полстолетия в ножнах, а до того — неизвестно сколько лет на воинской службе, ну а до того — кто знает? Достоверно известно было только то, что этот меч совершил в 1702 году. Кондо-сан надел на лезвие новую рукоять, с презрением избавившись от убогой армейской фурнитуры образца 1939 года. Сейчас меч был в простом, чистом облачении — сирасаве: в деревянных ножнах и с деревянной рукоятью, которые складывались в один длинный изогнутый предмет, чем-то напоминающий образец авангардистской скульптуры. Сирасаву именуют «пижамой для меча». Она предназначена для хранения, а не для боя и не для поединка и потому не имеет цубы, ибо цуба — эфес, предохраняющий пальцы от острого лезвия и отражающий клинок противника, который скользит к руке, — нужен только в бою или же для ублажения взора, поскольку многие цубы являются настоящими произведениями искусства. Но Кондо-сан не думал, что сегодня ему придется сражаться.
Они хорошо видели женщину. Она шла прямо на них, полноватая кореянка, до которой оставалось ярдов пятьдесят, слегка напуганная, движущаяся слишком быстро, сознающая, что ее преследуют, и не догадывающаяся, что попала в ловушку. Она была в дешевом дождевике, в платке на голове и в очках. Даже на таком расстоянии был отчетливо слышен стук деревянных подошв ее сандалий по брусчатке.
— Итак, Нии, — спросил Кондо-сан, — какую ошибку совершил Ногума?
— Он вложил в свой удар слишком много самого себя, — подумав, ответил молодой Нии, сидящий рядом на корточках.
Нии принес с собой большие пластиковые мешки. Сегодня ночью ему предстояла очень неприятная работа.
— Да, Ногума решил, что он в кино. Делая шаг вперед, он был полностью поглощен драмой. Кажется, он еще даже остановился, чтобы подумать. А на этом этапе думать уже слишком поздно. Нужно превратиться в пустоту.
— Да, оябун.
— Не должно быть ни мыслей, ни усилия воли. И то и другое отнимает время, а отданное время означает смерть, но не для твоего противника, а для тебя самого. Ты читаешь западную литературу?
— Я слушаю западную музыку.
— Это не совсем одно и то же. Я подумал о Джозефе Конраде. У него есть одно настолько блестящее изречение, что оно могло бы быть японским. Такие слова мог произнести Мусаси. Или Мисима. «Мысль, — сказал он, — есть враг совершенства».
— Понимаю, — сказал Нии.
На самом деле он ничего не понял. Все это лишь отлагалось у него в памяти. Надо сделать так, затем надо сделать так, потом надо сделать вот так, последовательно, одно движение за другим, а если четкая последовательность будет нарушена, на тебя накричат. Но понятно, что все то время, пока ты думаешь, твой противник наносит удары.
