Александр Проханов - Война страшна покаянием. Стеклодув
— Кланяешься ты им, руку к сердце прижимаешь, один хер. Все одно пулю в спину пошлют.
— Ходили в разведку, в ущелье на кочевников наткнулись. В шкурах ходят, штиблеты из автомобильных шин. Мы им «бээмпэшками» дров натаскали. Они благодарны были.
— Я бы, может, и изучал их обычаи, да некогда. Тактику боя в кишлаках изучаю, как солярку в кяризы лить.
— У них вера сильная. «Барбухайки» едут, пришло время молиться, они из «барбухаек» своих вылезают и молятся. Солдат идет с автоматом, время молиться, автомат в сторону, платок из кармана, расстелил, молится. Какой из него вояка? Без нас воевать не умеют.
— Детишек жалко. Их дух за кусок сахара мину ставить посылает. А что он понимает, ребенок? Сколько раз подрывались.
— Я первый раз басмача убитого увидел, ни хера себе. На корме «бээмпэшки» лежит, борода торчком, чалма отвалилась, а голова бритая, синяя. Неприятно. А потом привык на трупы смотреть.
— Помните, у границы базу их захватили? Я в пещеру вошел, носилки в крови, деревянные доски в крови. Лежат убитые ихние. Лицо каждого тряпкой замотано, а на стене дощечка, по ихнему что-то написано. Смертники или кто?
— Народ здесь красивый, высокий, работящий. Что мы в них стреляем? Не хочу в них стрелять. Пусть бы замирились, я бы в кишлак к ним зашел, посидели, поговорили. Я бы когда-нибудь снова сюда приехал. Да нет, не приеду.
— А ты загадай!
— Не приеду.
— А ты копейку зарой и загадай, чтоб приехать.
— Где у меня копейка?
— Ну, пуговицу закопай.
— Это можно.
Солдат, что назвал себя везучим, чья машина не раз подрывалась на фугасе, курносый, большеротый, пошарил в кармане, достал пуговицу со звездой. Тут же, рядом с коптилкой, выкопал ямку. Зарыл пуговицу, прихлопнул ладонью.
— Чтоб мне сюда вернуться, лет так через сто!
— Приедешь, а здесь дерево растет с пуговицами вместо яблок!
Все засмеялись.
Суздальцев чувствовал остановившееся время, в котором копились все предшествующие годы, часы и минуты. Та деревенская горенка, из которой он вышел, оставив на кровати молодую спящую женщину, и с крыльца пахнул на него ночной аромат черемух, и по всем оврагам, по всем окрестным опушкам свистели соловьи. Та растворенная печная дверца, за которой пламенели поленья, словно волшебный город с золотыми дворцами и храмами, и он ловил лицом восхитительный обжигающий жар, смотрел, как сыплются угольки, и летучее пламя лижет полосатый цветной половик. Внезапный приезд в деревню мамы и бабушки, их горькие взгляды, которыми они осматривали его убогий быт, латаный полушубок, висящее на стене ружье, и он показывал им стопку исписанных листов, объясняя, что он странник, разведчик, выполняет одно, на всю жизнь, задание.
Герат вдалеке слабо освещал небо, звезд над ним было меньше. Завтра он пойдет в незнакомый город для встречи с агентом, и встреча их будет опасной, а надежда на успех минимальной. Но он, офицер Генштаба, пойдет выполнять задание, которое было малой частью, другого, длинною в целую жизнь.
— Простите, товарищ подполковник, можно вас попросить? — к нему обращался солдат, доселе молчавший, с тонким милым лицом, пушистыми бровями над синевой глаз, в которых отражался огонь лампадки. Его руки вылезали из коротких рукавов, и пальцы, перепачканные железом и смазкой, казались хрупкими, гибкими.
— О чем? — спросил Суздальцев.
— Понимаете, мы с мамой живем вдвоем. Она работает в книжном киоске. У нее очень больное сердце. Когда я попал в Афган, я написал, что служу в Монголии. Но ведь надо ей письма писать, а я не знаю, какая страна Монголия, какие там люди, дома. Не могли бы вы рассказать?
— Тебя как зовут?
— Маркиз! — ответил за него рыжеголовый. — Марков, а зовем Маркизом.
— Ну, садись поближе, Маркиз. Расскажу тебе о Монголии.
Он стал рассказывать о пустыне Гоби, о войлочных юртах, о длинношерстых яках, о синих горах, покрытых изумрудными лиственницами, в которых весной неумолчно кричат кукушки. Солдаты слушали зачарованно о буддийских монастырях и таинственных ламах, как в детстве слушают сказки.
А у него вдруг слезный, похожий на всхлип вздох, страстный, больной порыв, похожий на мучительное озарение. Острое, до дна, ощущение их судеб, их жизней, от рождения до смерти. И своей с ними связи, и своей перед ними вины, и своей и их беззащитности. И от этого немота и близкие слезы. Он встал, отошел в темноту, к корме боевой машины, боясь разрыдаться.
Вблизи в темноте зашипело, засвистело. Брызгами, струями, тугим фонтаном, ярким букетом ударили ввысь зеленоватые трассы. Взорвались в вышине и повисли. Осветительные мины закачались на невидимых парашютах, заливая степь, боевые машины, сидящих солдат призрачным светом. Медленно опускались, оставляя зыбкие курчавые дымки.
— Давай, мужики, на боковую! Завтра дел много!
— Ты, Маркиз, боекомплект хорошо уложи. А то в прошлый раз замудохался.
Солдаты, забыв о Суздальцеве, расходились по машинам. В степи полыхнули фары. Это возвратился на броневике комбат Пятаков. Отвез Суздальцева в расположение полка.
Глава девятая
Агент Фаиз Мухаммад — «источник», как называл его Суздальцев, — назначил встречу на гератском рынке, в гуще толпы, где их свидание пройдет незаметно. Переодетого в афганский наряд Суздальцева Пятаков доставит на пустое шоссе в окрестностях города, а оттуда Достагир переправит его в Герат, на рынок. В случае если информация о ракетах окажется достоверной, бронегруппа Пятакова подберет Суздальцева, и они проведут молниеносную операцию в городе по изъятию «стингеров».
— Петр Андреевич, послал бы лучше меня. Зачем тебе дыркой в голове рисковать. А, подполковник? — Конь в утренних сумерках пил воду из носика электрического чайника. В этих небрежных словах, в чмоканье и бульканье Суздальцеву почудилось нарочитое непочтение, неверие в его профессиональные качества, тайный намек на неспособность Суздальцева добиться результата. А также тонкое уличение в трусости, предполагавшее в нем готовность переложить риск операции на голову подчиненного. — Ей-ей, Андреич, лучше бы я поехал.
— Останешься с Пятаковым. Поддержите меня бронегруппой, — сухо ответил Суздальцев, направляясь к дверям, прихватив на ходу пистолет.
В разведотделе, раздевшись, он облачался перед зеркалом в афганское платье, стараясь добиться максимального сходства с афганцем. Погрузил ноги в просторные, землисто-белые шаровары — партуг, перетянув на бедре тесемку. Долгополая, навыпуск рубаха — камис, приятно холодила голое тело. Просунул руки в вольную, без застежек безрукавку — садрый, в которой было свободно плечам. Надел узкую в талии, из легкой ткани куртку — куртый. Не сразу удалось запахнуться в пышное, бледно-голубое покрывало — шарый, и он несколько раз широким жестом перебрасывал его через плечо. Натянул на голову шерстяную тюбетейку с продернутой золотой нитью. Сверху, придерживая светлую ткань, возложил чалму, пышную, с небрежно-изящными складками. Сунул в сандалии босые стопы, пройдясь взад-вперед перед зеркалом, стараясь воспроизвести походку афганцев — чуть ссутулясь, со сдержанными взмахами рук. Укрепил под мышкой кобуру с пистолетом и покинул комнату.
Быстро светало. Небо, малиновое над горами, в высоте было еще синее и холодное, но начинало бледнеть, обещая жаркий безоблачный день.
Пятаков, подогнав «бээрдээм», докладывал:
— Товарищ подполковник, к выполнению задания готов. Как было приказано, доставлю вас на пустое шоссе в шести километрах от Герата. Бронегруппа отправится следом, с интервалом в час, и займет позицию в районе сосновой аллеи. Какие будут приказания?
— Вперед, — сказал Суздальцев, залезая на броню. Спустился в люки, разместился рядом с водителем. Броневик покинул полк и полетел по шоссе. Скрытый от пытливых глаз броней, облаченный в восточные одежды, он смотрел сквозь бойницы на мелькавшую обочину, безлюдную степь, далекие утренние горы. Было тревожно, операция казалась непродуманной, таила в себе риски и неожиданности, но не было времени на тщательную подготовку. Риски упустить «стингеры» превышали риски погибнуть. Броневик остановился. Пятаков окунулся в люк:
— Прибыли, товарищ подполковник. Можно выходить.
Суздальцев приоткрыл дверь. Увидел пустое, в обе стороны уходящее шоссе. Серую, шершавую степь с плавной волной предгорий, из-за которых вставало маленькое колючее солнце. Опустил ногу в сандалии на асфальт, подобрал накидку и, шагнув на обочину, услышал, как зашуршала сухая трава. Отошел на несколько шагов от дороги и присел на корточки, по-афгански, чуть раздвинув колени, свесив между колен ткань накидки. Броневик развернулся и умчался обратно, уменьшаясь, утягивая за собой металлическую нитку звука. Суздальцев остался один.
Было тихо, пустынно. Солнце, оторвавшееся от гор, слабо грело затылок. Не было видно строений. Только утреннее, синее, в обе стороны уходило шоссе. Веял слабый, сладковатый ветерок с запахами сухой травы. Он провел рукой по темным, корявым стеблям, узнавая среди испепеленных солнцем растений пырей и типчак с остатками колосков, черные веточки полыни, серые, с зеленью у корней, кустики верблюжьей колючки.
