Олег Игнатьев - Дойти до ада
Климов усомнился в остроте своего зрения и подошел поближе. Вблизи швейцар больше смахивал на футболиста, принимающего мяч на грудь.
Климова он не замечал.
Видимо, пока Климов отсутствовал, жил вдалеке, растил детей, рос в чинах, стрелял, преследовал, бегал и догонял, в «соцгородке», маленьком, как арена заштатного цирка, замечать друг друга стало дурным тоном. На улицах, по крайней мере. Все были заняты.
Иллюзия большого делового центра, где всем ни до кого, ни до чего и все о'кей. Простительный, конечно, предрассудок для столь крохотного скопища людей. Движимый скорее любопытством, нежели сосущим чувством голода, Климов коснулся своей шляпы:
— Добрый день. Кафе открыто?
Даже не посмотрев на Климова, швейцар бросил короткое:
— Проходите.
Оттаявшие ступеньки лесенки были скользкими, как кожура апельсинов или бананов, раздавленная чьими-то подошвами. Если Климов правильно понял, эти фрукты теперь не были диковинкой для Ключеводска. Впрочем, как и не были в диковинку здесь сигареты «Филипп Моррис», пачку от которых он заметил в урне.
Войдя в кафе и задержавшись возле гардероба, Климов огляделся. Ничего особенного. Просторный зал, узкие немытые окна. В углу, возле раздаточной, сидели пять парней, широкоплечих, крупных. Больше никого не было видно… Вдруг дверь сбоку приоткрылась, и глазам Климова предстало длинноногое, белокурое создание в передничке и кокошнике с узорчато-пятнистой оторочкой.
— Вы к нам? Что-то хотели?
— Да, позавтракать.
— Пойдемте.
Нежный запах духов, толстый слой яркой губной помады, лаково блеснувшие ухоженные ногти и перстень с изумрудной капелькой. Всем своим видом официантка показывала, что цену себе знает. И не собирается объяснять такие простые истины, как чрезмерная загруженность красивой девушки на этой каторжной работе, где каждый норовит щипнуть и оскорбить.
Климов сразу почувствовал себя виноватым за все несовершенство мира и, на ходу стащив плащ, быстро вывернул его наизнанку. Шляпу спрятал под плащ.
Указав на столик около окна, официантка приняла заказ, сосредоточенно-сговорчиво кивнула и пошла-пошла-пошла… как по ниточке… на шпильках. Идеальный разрез сзади.
Делая вид, что не может оторвать взгляда от ножек девушки, Климов осторожно посмотрел в угол. Двое, в черных кожанках, склонились над столом, усиленно работая вилками. Остальные медленно потягивали пиво из фужеров. Один, сытый, гладкий, со стальным браслетом на руке, властно поманил к себе официантку. Что-то приказал, она кивнула. Отошла. Но как-то неуверенно, напряженно.
Заметив любопытный взгляд, сытый глянул так, что Климов приказал себе в угол больше не смотреть. Не стоит напрашиваться на неприятности. Лучше задрать голову и посчитать плафоны на потолке. Огромные блестящие светильники напомнили о кабинете стоматолога и о неожиданно разболевшемся зубе. Он понимал, что идти к врачу все равно придется и от бормашины не убежишь, но боли сейчас не было, а там еще посмотрим!
Белокурая официантка выставила перед Климовым тарелку с гуляшом и, улыбаясь, спросила, будет ли он кашу? Неизвестно почему, Климов ответил «нет». Тогда она нахмурилась и посоветовала больше есть.
— А то вас дома не узнают.
По ее разумению, мужчины должны были питаться основательно, чтоб женщины на них не обижались. Она и хмурилась лишь для того, чтоб тут же улыбнуться. Идеальная улыбка.
— Тогда: две курицы, три каши и четырнадцать оладий.
— Вы серьезно? — удивилась белокурая, округлив глаза.
— Совершенно.
— Подождите.
В ее ответе прозвучала благодарность. Так надоедает день за днем разъяснять особенно дотошным, почему у пива запах тины, а цыпленок табака по вкусу как минтай, и то мороженый. Не говоря уже о салфетках на столах, которых нет.
Пятеро еще сидели за столиком в углу и о чем-то говорили.
Климов отвернулся, делая вид, что они его совершенно не интересуют.
Заботливость официантки, пожелавшей, чтобы женщины всегда были довольны, усилила в нем чувство близкого родства и с Ключеводском, и с его людьми. Ему вообще показалось, что у людей здесь были кроткие, наивные и жизнерадостные мысли. Хотелось, чтобы это было так. Он вспомнил город летним, в зелени деревьев и в цветах, услышал щебет птиц, и тайное родство со всем прекрасным в мире подсказывало, что люди здесь добры.
Умяв заказанные блюда, он выпил три стакана компота и с благодарным чувством любви и добра оставил на столе лишние деньги. На чай.
5
Смерть утомляла.
Климов смотрел на лицо бабы Фроси, на воздух, чуть колеблющийся тихоструйным пламенем свечи, и с горьким чувством сопричастности к сгоревшей жизни ловил себя на мысли, что созерцание чужой смерти — это не что иное, как неясное желание убить свои проблемы, уйти от самого себя, от сволочной действительности, изматывающей любого человека. Ведь не зря же у гроба происходит странная метаморфоза: даже красивые лица становятся тусклыми и невыразительными. Как будто бы в них отражается тоска от невозможности заглянуть туда, откуда нет исхода.
Климов почувствовал, как снова заныл зуб. Подперев щеку ладонью, он печально подумал, что еще одну бессонную ночь вряд ли вытерпит, а поэтому надо заранее принять пару таблеток анальгина. Климов встал со стула, и тут услышал хрипловатый бас Петра:
— Ну что, Ириша, не приехал дядя Юра?
— Приехал, там сидит, — услышал Климов голос девочки и вышел в коридор.
— Здорово, брат.
— Здорово.
Последний раз они встречались, если память Климову не изменяла, восемь лет назад — как летит время! — да и то случайно, на вокзале в Сочи. Оказалось, рядом отдыхали семьями, только Петр дикарем, а Климов в санатории. Годы совершенно не сказались ни на внешности Петра, ни на его характере. Все тот же богатырский разворот в плечах, порывистость, открытость. Он был на голову выше Климова, хотя и того Бог ростом не обделил. Темно-серая куртка-«канадка» с капюшоном делала его еще внушительней. Большие залысины зрительно увеличивали лоб, а прямые, с легким разлетом брови как бы подчеркивали выразительность голубых глаз. Мозолистая рука Петра мощно захватила ладонь Климова для рукопожатия.
— С приездом.
— Спасибо.
— Вот видишь, — Петр извиняющимся тоном начал было фразу, но Климов взял его под локоть, подтолкнул к дверям на улицу.
С виноватой напряженностью Климов спросил, когда «это случилось», как произошло? Петр ответил, что, как минимум, два дня назад: соседка принесла кефир, но…
— Бабы Фроси уже не было. Скончалась.
— И ты сразу дал мне телеграмму?
— Как только узнал.
Когда люди чего-нибудь не понимают, у них резко меняется выражение глаз. И вообще лицо становится другим. Одни хмурят брови, другие поджимают губы, третьи начинают улыбаться, словно извиняясь за свою недоуменность и растерянность.
Петр остановился:
— Ты это к чему?
Климову стало неловко. В самом деле, что это он так, словно ведет допрос.
— Прости. Привычка доконала. Я ведь просто так и говорить-то разучился…
— Ладно, понял.
Оправдываясь за свою дотошность, Климов повинился:
— Я профан по части похорон.
— Я тоже, — ответил Петр. — Чиновники меня в упор не видят.
— А что надо?
Петр, хмыкнув, пожал плечами:
— Ерунду. Справку о смерти из загса.
Климов потер лоб ладонью. Голова без шляпы мерзла. Удивился:
— И всего-то?
— Да, — ответил Петр. — Представь себе. Для того чтобы зарегистрировали акт о смерти, нужно принести справку из поликлиники о болезни бабы Фроси и причине смерти, а покойница ни разу в поликлинику не обращалась.
— Никогда?
— По крайней мере, в Ключеводске.
— Тогда, — Климов замялся, — должны дать в милиции…
— По шапке…
— Нет, я точно говорю, как же иначе?
— А вот так, — довольно мрачно сказал Петр. — У нас все через… другие двери.
— Отказали? — не поверил Климов.
— Выставили вон.
Мрачный вид Петра и тон, каким он подчеркнул смысл сказанного, озадачили Климова.
— А в чем загвоздка?
— В этом самом, — Петр постучал себя по голове. — В холопстве нашем и законах наперекосяк.
— Ладно, — видя угнетенное состояние друга, сказал Климов и самоуверенно шагнул вперед. — Пошли.
— Куда?
— В милицию.
— Тогда пойдем. У меня машина.
Перейдя площадь, Климов глянул на группу парней, куривших около кафе, отметил, что швейцара в дверях не было, зато у входа красовался темно-синий «мерседес-600».
«Кто-то со свитой», — уклоняясь от ветра, подумал Климов и, завернув за почту, оказался во дворе, тесно застроенном верандами, мансардами и сараюшками. Давно предназначенные под снос, эти хибарки чудом уцелели в центре города, должно быть, оттого, что каждый год подновлялись, красились во всевозможные цвета, белились густо насиненной известью, кряхтели от дождя и сырости, как и жильцы, но все еще цеплялись крыльцо к крыльцу, верандочка к сараю. Медленно врастая в землю, они тащили за собой прогнившие в подпольях доски, старые фанерные комоды, помятые картонные коробки, сырость, хлам и запах плесневелых огурцов. Во многих окнах стекла были скреплены замазкой. Строения ветшали, подгнивали, осыпались.
