Сергей Бакшеев - Парализатор
Мое инвалидное кресло, несмотря на стояночный тормоз, давно припечатали к столу. После ошеломляющего поражения нашей команды никто не осмеливается давать советы. Валентина Николаевна ободряюще подмигивает мне, а Кисель провис на костылях и скептически кривит рот. Он не верит, что я стану гроссмейстером. У него другой план — работать не мозгами, а мягким местом.
Наша игра идет полтора часа. Каждый сделал по сорок ходов, я, как будущий профессионал, записываю партию. Бардин милостиво предлагает ничью, я отказываюсь и слышу дружный вздох изумления. Бардин тоже недоумевает, посматривает на свою тетушку. Но мне не нужна ничья. Я хочу доказать Киселю, что я не кукла с дырками!
Еще пара осторожных ходов. И вот Бардин ставит ладью под моего коня. Во дела! Что это: хитроумная жертва мастера или мальчишка устал и сделал ошибку? Я лихорадочно перебираю возможные варианты. И так и так хорошо. Где подвох? Часы тикают необычайно громко, а сердце вообще колотится молотком под горлом. Я поднимаю коня и потными пальцами снимаю с доски ладью соперника. Слежу за Бардиным. У него дергается глаз, лицо бледнеет. Через два хода он останавливает часы и, глядя в пол, жмет мне руку.
Ура!!! Я победил! Я выиграл у мастера спорта!
Гул удивления наполняет комнату. Среди возбужденных лиц я ищу самое желанное.
Как же так, ее нет!
Марина Андреева по кличке Марго не видит моего триумфа. Самая клёвая девчонка не интересуется шахматами. Я сделал такое, а ей фиолетово! Она ушла, не дожидаясь окончания партии.
Горечь обиды возвращает меня к реальности. На что я рассчитывал? Кто я, а кто она! Я беспомощный инвалид-колясочник, а у нее только правой руки нет. У нас даже кликухи разного уровня. Солома и Марго — чувствуете разницу? А какая у нее фигурка. А глазищи! Вы бы видели, как плавятся под ресницами ее серые льдинки, когда она мечтает.
Валентина Николаевна привычно подавляет шум голосов:
— За эту победу Соломатин награждается поездкой в Москву. Поздравляю!
Ох, ни фига себе!
Валентина Николаевна вручает мне особую открытку с печатью и подписью директрисы. На ней изображен собор Василия Блаженного и Красная площадь. Обладатели таких открыток через месяц поедут на экскурсию в Москву в специальном автобусе для инвалидов. Там всего двенадцать мест, которые достанутся лучшим из лучших. Я буду в Москве!
— А сейчас состоится чаепитие! Перемещаемся в столовую. Колясочников пропускаем вперед.
Когда-то Валентина Николаевна пришла работать в интернат физиотерапевтом, а потом стала еще и воспитателем. Здесь многие крутятся на двух ставках. Она помогает мне выбраться и направляет коляску по коридору. В столовой нас ждут сдобные печенья, которые крошатся и оставляют масляные следы на пальцах. Мне достаются целых три, остальным по два, но ребята не ропщут, все-таки я победитель.
Я запиваю сладкое лакомство теплым чаем и вдруг…
Голос у Валентины Николаевны командирский. Его слышишь, даже когда она говорит шепотом на ушко своему племяннику.
— Спасибо, Данька. Для тебя это ничего не значит, а у калеки, глянь, какая радость.
Тринадцатилетний мастер спорта бурчит:
— Я мог победить еще на двадцать втором ходу.
Его слова, как удар под дых. С минуту мир кружится перед глазами темными пятнами. Я разворачиваю листок, читаю партию. Так и есть, на двадцать втором ходу вместо убийственной вилки конем Бардин двинул пешку. Грудь сжимается от обиды. Печенье застревает в горле. Я кашляю, выплевываю крошки и сжимаю веки. Бесполезно. Слезы просачиваются из-под ресниц. Я дергаю обода колес, и давлюсь искусственным кашлем. Все уверены, что я подавился из-за жадности.
У калеки, глянь, какая радость.
Да пошли все к черту! Скорее отсюда, пока не разревелся как обиженная девчонка. Я почти мужчина, мне уже шестнадцать, в этом возрасте плакать не полагается! В шестнадцать многие совершали подвиги, устанавливали рекорды, ходили в бой.
Ходили… Когда вы слышите, как по коридору шаркают тапочки, у вас какая реакция? У меня жутко чешутся ноги ниже колен. И выступают слезы. Чешутся — это хорошо, а слезы… Тоже неплохо, реже в туалет с коляской тыркаться.
Колеса скатываются с шершавого асфальта в траву. Я прячусь в укромном месте — в кустах за помойкой. Сейчас знойное лето, но ржавые баки не пахнут. В них практически нет пищевых отходов, интернатские глотки, как желторотые птенцы, глотают всё подряд. Я растираю слезы, перемешанные с соплями, и беззвучно реву. На что я рассчитывал? Гроссмейстер, победы на турнирах. Как же! Крамник в шестнадцать уже был гроссмейстером, а у меня нет даже разряда. Тринадцатилетний мальчишка мне проиграл из-за жалости. Всегда будут тысячи шахматистов, которые играют лучше меня. А мне останется лишь уповать на жалость. Как и любому инвалиду.
Я тут же представляю, что лежу мертвый. Бросился с крыши или утопился. Нет, лучше отравиться, чтобы тихо и без боли. Со мною прощаются наши. Многие плачут, Валентина Николаевна говорит хорошие слова, а одна самая красивая девочка вдруг закричит от горя и упадет без чувств на мою грудь. И вот тут я открою глаза, обниму ее, а она…
Черт, ну что за бред! Я же не девчонка!
Я рыскаю пальцами в щели бетонного забора и достаю припрятанные окурки. Чиркаю спичкой, затягиваюсь. Это по-мужски. Как только заканчивается один бычок, прикуриваю следующий. Сигареты разные. Я их подобрал в урне на автобусной остановке. Для этого пришлось ехать аж к кинотеатру, около интерната всё подчищают наши ходячие малолетки.
Под забором что-то пискнуло, зашевелилось. Ничего себе, мой окурок угодил в рыжего котенка! Да он тут неплохо устроился в коробке из-под обуви.
Меня отвлекает шорох веток. Кто-то лезет на мою заветную территорию. Я оборачиваюсь и вижу стройные ноги в джинсовых шортах и укороченную обтягивающую футболку, открывающую пупок. Даже не поднимая глаз, я знаю, кто это. Та самая девочка из моей похоронной фантазии. Гордячка Марго!
Не глядя на меня, она бросается к котенку. Выбрасывает из коробки окурок, и рыжий пушистый комочек оказывается прижатым к ее груди. Марго поддерживает его культей правой руки, а полноценной левой ласково гладит.
— Ты изверг, Солома!
— Я случайно.
— Каждый случайно, а потом вот. — Она поднимает кошечку, я замечаю, что передняя лапа плотно перебинтована между расщепленным обломком карандаша. — Вчера ее машина сбила.
Марго опускается на колени, раскрывает перед котенком упаковку творога и крошит туда таблетку.
— Это зачем? — спрашиваю я.
— У нее кость сломана, нужен кальций. — Ее голос теплеет. — Я назвала ее Атя.
— Атя? Что за дурацкая кликуха?
Марго не отвечает. Обиделась, что ли?
Пока котенок жадно ест, она встает, сдувает завиток со лба и поправляет непокорную прядь гладкой культей. Дерзкие глаза ехидно смотрят на меня.
— Чего ныл, Солома?
— Я?!
— Да вон, под глазами мокро. А говорят, ты выиграл.
Глубокая затяжка, дым в сторону и плевок сквозь зубы — вот что надо, чтобы выглядеть невозмутимым. Я отмахиваюсь.
— Это от дыма.
— Что от дыма? Выиграл или ноешь?
— Да не ною я! Отвяжись!
— И то, правда. Мне бегать пора. — Марго возвращает котенка в коробку, подозрительно смотрит на меня. — Если ты обидишь Атю, или кому-то расскажешь про нее…
— Больно надо!
Марго делает шаг к кустам. Самая красивая девчонка, доверившая мне свою тайну, собирается уходить!
— А чего ты бегаешь? — торопливо спрашиваю я.
— К олимпиаде готовлюсь.
— Офигеть! К какой олимпиаде?
— К паролимпийской. Слышал о такой?
— Кто тебя возьмет, Марго?
— Будут результаты — возьмут.
— Ага, разбежалась.
Марго шагает ко мне, наклоняется, ее сузившиеся серые глаза ранят презрением.
— Ты прав, Солома, не напрягайся, плыви по течению, как дерьмо! Кури, пей, забей на учебу! Всё равно станешь попрошайкой, на большее ты не способен. Привезут, на точку поставят, и каждый вечер нальют водки. Не жизнь — сказка! Жаль, что ноги тебе не ампутировали. Ампутантам больше подают.
Я опускаю взгляд на мои никчемные ноги в вечно новых тапочках. На коленях в пожелтевших пальцах тлеет сигарета, огонек жжет, я вздрагиваю и отшвыриваю окурок. Сейчас я отвечу дерзкой девчонке, брошу в лицо что-нибудь гадкое и обидное. Уж чему-чему, а ругаться в интернате жизнь научила.
Марго поворачивается так резко, что хвостик русых волос взлетает параллельно земле. Я замечаю подошву стоптанных кед. Мягкая поступь бегущей девушки удаляется. Счастливая, у нее есть цель. А моя мечта оказалась блестящим ледяным скакуном, растаявшем на солнце. Я оседлал его, и очутился в луже, да и та уже испарилась.
Я кусаю обожженный палец, чтобы не заплакать. Оскал всегда похож на улыбку.
Гляньте, какая радость у калеки!
