Андрей Воронин - Утраченная реликвия...
– Привет, – сказал Юрий. – Хау ду ю ду?
Пес дружелюбно гавкнул и вежливо махнул хвостом.
Он был чертовски похож на другого пса, которого Юрий знавал когда-то, – настолько похож, что это наводило на мысль о полной идентичности. Юрий усмехнулся: конечно же, этого просто не могло быть. Слишком много времени прошло с тех пор, да и вообще… Вообще, где Москва, а где Грозный?
Он потащил из пачки новую сигарету, задумчиво разглядывая собаку. Пес был вылитый Шайтан – ни прибавить, ни отнять. Сам не зная, зачем это делает, Юрий негромко позвал:
– Шайтан!
Пес поставил уши топориком, сел, склонил голову набок и два раза мотнул тяжелым хвостом.
– Шайтан? – удивленно повторил Юрий, и пес дважды пролаял – как показалось Юрию, тоже не без удивления.
– Ай, не морочь голову, – сказал Юрий. – Так не бывает, понял? Просто твой хозяин – правоверный мусульманин, а ты плохо себя ведешь, вот он и обзывает тебя шайтаном, правда?
При слове «шайтан» уши собаки опять дрогнули, как будто пес стриг ими невидимую бумагу, и шишечки над его глазами, похожие на брови, приподнялись, придав собачьей морде уморительное выражение напряженного внимания.
– Что за черт? – пробормотал Юрий, убирая в карман незажженную сигарету. – Нет, брат, так дело не пойдет. Твою личность просто необходимо прояснить…
Тут его взгляд упал на собачий ошейник, и он пораженно умолк. Ошейник точно был тот самый – вручную сделанный из офицерского ремня и украшенный заклепками, которые какой-то ротный умелец смастерил из донышек стреляных автоматных гильз, он выглядел именно так, как должен выглядеть кожаный ошейник после нескольких лет непрерывной носки. Даже небольшой, грубо присобаченный к ошейнику кармашек с застегивающимся на кнопку клапаном, куда они, бывало, клали записки или донесения, все еще был на месте, и Юрию вдруг захотелось проверить, не лежит ли там захватанная грязными пальцами бумажка, на которой коряво, второпях нацарапано: «Снайпер на водокачке, обхожу слева, прикройте» – или что-нибудь в этом же роде.
Юрий медленно встал на скамейке, не сводя глаз с собаки. Пес тоже поднялся и несколько раз требовательно гавкнул.
– Молчи, дурак, – слезая со скамейки, – пробормотал Юрий. – Откуда тебя принесло? Ты не привидение, часом?
Шайтан – конечно, Шайтан, а кто же еще?! – опять залаял, знакомо припадая на задние лапы и выбрасывая из белозубой улыбчивой пасти клубы пара.
– Фу, Шайтан! – послышалось от поворота аллеи, откуда минуту назад выбежал пес. – Фу, кому говорят!
Ко мне!
Пес в последний раз гавкнул, адресуясь к Юрию, скрежетнул когтями по льду и длинными прыжками ринулся на зов. Двигался он с удивительной для своего весьма почтенного возраста легкостью. Юрий проводил его взглядом и увидел человека в камуфляжном бушлате и лыжной шапочке, который спешил навстречу собаке.
– Вот и хозяин, – негромко пробормотал Юрий и все-таки закурил. – Сейчас посмотрим, бывают на свете чудеса или все ограничивается одними дурацкими совпадениями.
– Извините, – поравнявшись с ним и слегка замедлив шаг, сказал хозяин собаки. – Не бойтесь, он не кусается.
Юрий заглянул под лыжную шапочку, сделал поправку на время и пришел к выводу, что чудеса таки случаются.
– А я и не боюсь, – с усмешкой сказал он. – Я сам кусаюсь, понял?
Хозяин пса по кличке Шайтан взглянул на него с холодным удивлением, слегка покоробленный, но ничуть не напуганный таким ответом. Юрий глубоко затянулся сигаретой и, щурясь от дыма, посмотрел ему прямо в глаза.
В лице собачника что-то дрогнуло.
– Е-мое! – произнес он.
– Ага, – сказал Юрий, снял правую перчатку и протянул собачнику руку. – Здорово, что ли?
Их ладони встретились с коротким треском, похожим на звук пистолетного выстрела.
* * *Лев Григорьевич аккуратно припарковал свой блестящий «Мерседес» на стоянке перед домом и выключил двигатель. В салоне стало тихо, и он сразу услышал, как снаружи жизнерадостно чирикают, радуясь весне, пьяные от тепла и солнечного света воробьи. Солнце било в слегка забрызганные талой водой стекла машины. Как только «Мерседес» остановился, в салоне стало стремительно теплеть – почти как летом.
Лев Григорьевич со стариковской неторопливостью взял с соседнего сиденья свою широкополую шляпу, водрузил ее на серебряную, без малейшего намека на плешь голову и, натягивая тонкие кожаные перчатки, невольно покосился на заднее сиденье.
Портфель – объемистый, кожаный, с ремнями, пряжками и всем прочим, что полагается иметь солидному, представительному портфелю, – стоял на том самом месте, куда его поставил хозяин. Да и куда он мог деться? По дороге Лев Григорьевич нигде не останавливался, ни с кем не заговаривал и даже не опускал стекла, опасаясь ушлых московских барсеточников, охочих до легкой наживы.
М-да… В ходе своей продолжительной карьеры Льву Григорьевичу часто приходилось опасаться – чего-нибудь, кого-нибудь или за что-нибудь, – но впервые опасения его были столь смутными и в то же время сильными. Он был антиквар с почти сорокалетним стажем и, разумеется, всю жизнь боялся ограбления, но сегодня эта боязнь вышла за рамки привычных опасений, и впервые в жизни Лев Григорьевич жалел, что не обзавелся пистолетом. Хлопоты, связанные с оформлением разрешения на ношение оружия, всегда казались ему чрезмерно обременительными и, по большому счету, пустыми – ну в кого он, старый человек, мог стрелять?
Он, если хотите знать, вообще не понимал, как можно стрелять в живого человека… Однако сегодня старый антиквар остро сожалел о том, что в карманах у него нет ничего смертоноснее авторучки «паркер» с золотым пером и связки ключей, которой при большом везении можно было, наверное, пришибить какую-нибудь полумертвую мышь. Увы, Лев Григорьевич сегодня опасался вовсе не мышей, хотя в иное время мыши, как известно, являются заклятыми врагами антикваров. Он и сам толком не знал, чего именно боится и, главное, почему. Ведь случалось же ему нашивать в своем портфеле и более ценные, редкие и гораздо более опасные вещи, чем та, что лежала в нем сейчас! И, что характерно, никаких видимых причин для страха у него не было: никто не следил за его машиной, никто не отирался около подъезда, низко надвинув засаленную кепку и по локоть засунув руки в карманы кожаной куртки, и никто во всей огромной Москве не знал и знать не мог о том, что лежало сейчас у него в портфеле…
«Странная штука, – подумал Лев Григорьевич, разглаживая на ладонях тонкие кожаные перчатки и озираясь по сторонам, – причин для страха нет, а страх – вот он, тут как тут…»
Тут ему вспомнилось, что беспричинный страх, повышенная нервозность, подавленность и прочие штучки в том же духе могут служить предвестием приближающегося сердечного приступа, и он зябко поежился, хотя в машине было тепло, если не сказать – жарко. Уж что-что, а сердечный приступ ему сейчас был совершенно без надобности – как и в любое другое время, впрочем.
Антиквар снова оглянулся на портфель. Тот стоял на широком заднем сиденье трехгодовалого «Мерседеса» с самым невинным видом, напоминая почему-то бесхозную сумку, подброшенную кем-то в вагон метро, – сумку, содержащую в себе мощный тротиловый заряд и не, сколько килограммов болтов, гвоздей и стальных шариков. Впрочем, Лев Григорьевич отчасти понимал, в чем тут дело. Если бы подробности его последней сделки каким-то непостижимым образом сделались достоянием гласности, содержимое портфеля могло шарахнуть похлестче тротилового фугаса – так шарахнуть, что от Льва Григорьевича вместе с его солидным и, слава богу, вполне легальным бизнесом не осталось бы и мокрого места.
Антиквар тронул рукой в перчатке свои тоненькие, аккуратнейшим образом подстриженные и подбритые в ниточку седые усы и криво улыбнулся собственным мыслям. Черт подери, бултыхаясь в выгребной яме, невозможно не запачкать рук, и в его карьере было немало сделок, сомнительных с точки зрения как закона, так и морали. Однако сегодня, не совершив, в общем-то, ничего противозаконного, он, как никогда, чувствовал себя не в своей тарелке.
– Добрые дела наказуемы, – пробормотал он, вынимая из кармана кашемирового пальто тонкий золотой портсигар и задумчиво вертя его в руках. – Эти древние, прах их возьми, умели-таки сочинять афоризмы!
Чуть приспустив оконное стекло со своей стороны, Лев Григорьевич выдвинул пепельницу, достал зажигалку – тоже золотую, очень изящную – и закурил, выпустив толстую струю серого табачного дыма сквозь стиснутые зубы. Дым ударился о ветровое стекло, заклубился, пополз по нему в разные стороны и лениво потянулся к щели приоткрытого окна. Сигарета была дорогая, с каким-то новомодным патентованным фильтром, облегченная до предела, и Лев Григорьевич поймал себя на том, что яростно работает щеками, пытаясь высосать из набитой сушеной травой бумажной трубочки то, чего там в помине не было. Более всего на свете ему сейчас требовалась настоящая, крепкая и вкусная сигарета да еще, пожалуй, глоточек коньяка, а лучше не глоточек, а рюмочка или даже фужер. Увы, подобной роскоши он не позволял себе уже очень давно – с тех самых пор, как знакомый кардиолог, выражаясь, по обыкновению, образно и витиевато, посоветовал ему либо отказаться от вредных привычек, либо сразу, не растягивая удовольствия, выброситься из окна. Сейчас, мусоля безвкусную, как карандаш, сигарету, антиквар сердито подумал, что кардиолог – просто старый дурак, а он, Лев Григорьевич Жуковицкий – дурак вдвойне, что его послушался. Как будто не ясно, что на свете нет ничего вреднее и смертоноснее самой жизни! Ты можешь не пить, не курить, кушать один кефир пополам с сырыми овощами, бегать трусцой по утрам и гулять на свежем воздухе вечерами – словом, выполнять все предписания этих изощренных садистов в белых халатах, – но, если при этом тебе будут каждый божий день трепать нервы, долго ты все равно не протянешь.
