Сергей Зверев - Принцип мести
Он выразил готовность внимать самым прилежнейшим образом.
– Вы не знаете, где можно найти организаторов состязаний?
– Госпожа прибудет несколько позже, когда пройдет отборочный тур и выявится основной состав участников. В ее отсутствие вы можете обращаться к учителю или ко мне, его помощнику.
«Значит, все-таки госпожа, она же Сандра, она же Валерия, она же Миледи», – подумал я, ощутив в груди холодок и некоторый душевный трепет. Какой будет наша новая встреча и не пророчит ли она беды? От своей бывшей пассии я не ждал ничего хорошего – ее каверзы и искусная ложь не раз могли стоить мне жизни. Размышляя об этом, я ненароком потревожил другие воспоминания, и в моем воображении всплыл образ Анюты – прежний, осиянный светом «солнечной женщины», и нынешний – нарочито нелепый, подчеркнуто чужой, двойственный. Подспудно и почти неосознанно во мне шевельнулась мысль о Светлане, моей жене, наполнив все мое существо неуловимо терпким ощущением вины...
Посетив спортзал под открытым небом, мы обошли развалины колизея, где рабочие оборудовали арену, посыпая ее свежими опилками, которые, как известно, хорошо впитывают кровь, и спустились к монастырскому пруду, где, как это нередко бывает в прихрамовых буддийских хозяйствах, монахи разводили карпов и черепах. Рядом располагался небольшой, но очень красивый, будто с рекламного буклета, бассейн с лазурной водой, в котором плавала... акула. Хищница лениво перебирала плавниками и, неуклюже утыкаясь мордой в бортик, разворачивалась, чтобы не спеша, как изгибающееся в разные стороны бревно, направиться к противоположной стенке бассейна. В ней было не меньше аршина.
– Искупаемся? – предложил Илия, и в глазах его вспыхнули озорные искорки.
– Я забыл дома плавки, – сказал Игнатий.
– А я свои бронированные трусы...
– Тогда придем сюда как-нибудь порыбачить, – нашелся Илия.
– Прекрасная идея. А живцом будет Спокойный, ему все по барабану, – поддержал его я, хотя, откровенно говоря, мне было не до смеха. Игнатий разделял мою озабоченность.
– Кажется, мы попали в царство, где правят insanitas moralis, что в переводе с латинского означает «морально невменяемые». Я не удивлюсь, если проигравшие пойдут на корм этому исчадию ада, – сказал он, задумчиво глядя на акулу.
В полном молчании, заметно удрученные, мы вернулись в монастырь и разделили с монашеской братией ее скромную трапезу. Вместе с нами за низкими продольными столами восседали другие участники состязаний. Трудно было поверить, что эти сильные, исполненные чувства собственного достоинства люди, мирно сосуществующие под одной крышей, через каких-нибудь семь дней станут злейшими врагами и начнут санкционированно убивать и калечить друг друга на ринге. Их было еще немного, человек двадцать, но в скором времени ожидалось прибытие остальных – всего было заявлено более ста участников со всех континентов, включая Австралию.
После обеда мы вернулись в нашу комнатушку. Состояние, в котором пребывали Игнатий и я, можно было охарактеризовать одним словом – уныние.
Заметив это, Илия, которому не грозила никакая, во всяком случае, видимая, опасность, связанная с участием в поединках, попытался отвлечь нас от мрачных мыслей.
– Мне кажется, новый мессия будет смехом отвечать на боль и превозмогать страдание деятельной любовью, – сказал он, подбрасывая нам свой излюбленный тезис о танцующем боге – веселящемся Христе.
– Это как-то не вяжется с моим представлением о нем, – признался я. – Мне кажется, самый короткий богословский труд, если бы его кто-нибудь вздумал написать, назывался бы «Юмор в Библии».
– Радость, даруемая божьей любовью, выше радости фигляра и пересмешника, – изрек Игнатий. – Как сказал один разумный человек, никогда еще радующийся человек не пожелал умереть, как этого часто хотел человек наслаждающийся. А юмор – это тоже своего рода источник наслаждения, коий происходит из тщеславия и ложноблистательной игры ума... Думаю, этим качеством, то есть остроумием, в большей степени должен обладать дьявол, обольщающий наши души.
– Но как бы вы тогда узнали мессию, каким он должен быть? – спросил Илия, доставая из бетельницы новую порцию жвачки. Он уже не предлагал ее нам.
– А что есть Бог?
– А как, по-вашему?
– Отвечу так: неизреченная Тайна. Когда тиран Гиреон обратил к Цицерону этот вопрос, знаменитый оратор взял на размышление один день. По его истечении он попросил удвоить время, отведенное на раздумья... И всякий раз, удваивая число дней, просил отсрочки. Гиреон наконец спросил его, почему он так делает, на что Цицерон ответил: чем больше я думаю над этим, тем темнее мне представляется дело. Следовательно, Бог – не то и не это, Он – ни то, ни это. То же самое можно сказать и о мессии.
– Но как же мы тогда можем говорить об ипостасях, если мы не знаем, о чем говорим? – возразил Илия. – Нет и не может быть никаких ипостасей и никакого триединства, есть только воплощения Духа Святого, который Бог единый, Логос, Жизнь и Любовь...
По лицу Илии, вспыхнувшему от сжигавшего его душу огня, пробежала судорога.
– Дух Святой может принимать любые формы, начиная от Бога-Отца и Бога-Сына и кончая огненнным библейским кустом, хлебами, манной небесной и ангелами-хранителями.
– Ахинея несусветная, – пробормотал Игнатий и едва не перекрестился, будто увидев перед собой черта.
– Именно ветхозаветное «Дуновение Божие» и есть Бог в мире, проявляющий себя как Премудрость Божия, а Бог-Отец – это первое и не самое удачное его воплощение.
– Мне не совсем понятно, на основании чего вы пришли к такому выводу, – осторожно, чтобы не спровоцировать взрыв праведного негодования со стороны Игнатия, вступил в разговор я.
– Не я один сделал это открытие – еще Василий Розанов в «Апокалипсисе нашего времени» заметил, что Сын именно «не одно» с Отцом, и что уже никому загадочно не приходит на ум первая ипостась, только вторая, везде Сын, заменяющий Отца. По сути, это два разных Бога – один утверждается на страхе и жестокосердии, другой на любви и сострадании, и не видеть этого может только слепой. Всей своей деятельностью Иисус попирает закон Моисеев, хотя открыто об этом не говорит. Между Богом-Отцом и Богом-Сыном, как между иудаизмом и христианством, между Ветхим и Новым заветом. Я уверен, что второе пришествие вызовет к жизни новейший завет и сама личность мессии будет отлична от личности Христа. Иная эпоха, иные задачи, иное воплощение Духа Святого.
– Возможно, это и так, но не слишком ли произвольно ваше толкование? – усомнился я.
– Нет, не произвольно, – горячо возразил Илия. – Библию писали люди. Они перенесли на божественную иерархию свои родовые отношения отца-сына, что вполне понятно. Человеческое, слишком человеческое, как сказал бы Ницше. А между тем приведу вам истинное доказательство того, что Бог-Отец и Бог-Сын «не одно». Иисус утверждает, что Царство Божие приидет, но о том дне не знает никто – только Отец его. Это как понимать? Одна ипостась не знает того, что знает другая? Но этого не может быть. Следовательно, мы имеем дело с различными воплощениями Святого Духа, который и есть Бог, Саваоф. Как вы объясните возникновение различных религий, каждая из которых считает истинной только своего бога? – неожиданно перескочил с одного на другое без всякой, казалось бы, видимой связи Илия. И сам же ответил:
– Именно «игрой» Святого Духа, который является народам в различных ипостасях, что было неизбежно при несходстве их ментальности и исторических условий, в которых эти религии возникали. Ислам не менее ценен в глазах Господа, чем христианство, которое, в свою очередь, равноценно буддизму. Дух Святой вселился в Магомета и Будду так же, как он воплотился во Христе, быть может, только в иной пропорции – в одном случае начало религии положили человекобоги, а в другом – богочеловек.
– А как же воскресение? – спросил Игнатий, который несколько успокоился и, казалось, стал внимательно прислушиваться к словам Илии.
– А вы вспомните, кто был единственным свидетелем исчезновения тела Христа.
– Мария из Магдалы, одержимая семью злыми духами, – сказал я.
– Вот именно. И никто больше. Поэтому тело Христа, его бренная оболочка до сих пор не покинула наш мир и покоится где-то в земле. Воскресло преображенное тело, вознесенное на небеса Святым Духом. Как это возможно? Ни в ком другом не было такой степени концентрации Святого Духа, как в Христе. Я скажу даже больше. Святой Дух есть в каждом из нас, его не может не быть. Он есть то, что мы называем совестью, категорическим императивом и что удерживает нас от греха. Убывание его, невосполнение положительными усилиями к добру, невосхотение добра и есть источник зла.
– То есть зло, по-вашему, – это отсутствие Духа Святого? – подал голос Игнатий.
– Скорее недостаток, потому что при полном отсутствии Святого Духа и зло невозможно. Но в каждом человеке есть искра божья, в одних она ярче, в других слабее, в иных почти неразличима. Этим и объясняется наличие святых – людей, открытых для Духа Святого. Ведь недаром сказано, что Царствие Небесное силою берется, то есть именно таким усилием, которое равнозначно духовному подвигу. Все мы в этом мире Христы, и все распяты. У каждого своя голгофа. Один замечательный русский философ – князь Евгений Трубецкой, за гробом которого шел в Новороссийске мой белогвардейский дед, сказал: «Голгофа – постоянный, длящийся факт нашей действительности, ибо нет той минуты, когда бы не совершалась эта борьба смысла с бессмыслицей, когда бы мир не распинал Бога и когда бы Бог не распинался за мир». Это извечная борьба добра со злом, Святого Духа с его отсутствием, но не где-то в абстрактных пропилеях, а в человеке, единственном носителе Духа Святого.
