Михаил Серегин - Пациент мафии
Темин шагнул к нему и положил Грифу на плечо тяжелую руку.
– Ты можешь поехать вместе со мной, – почти ласково сказал Темин, глядя Грифу в глаза. – Я даже хочу, чтобы ты так сделал… Расскажешь шефу о своих успехах… Ну?
Гриф нарочито расхохотался и сбросил руку Темина со своего плеча.
– Ладно, в следующий раз! – сказал он. – Когда будет что рассказать.
– Тогда кончайте базар, – распорядился Темин. – Берите редактора – и в машину. Глаза ему завяжите!
Глаза Грифа остановились на бледном лице Ракитского – в них пылала неутоленная злоба.
– Шагай, «совершенно секретно»! – заорал он. – Шевели копытами!
Иногда я задаюсь вопросом, как поведу себя, переступив ту грань, которая отделяет наш шумный, перенаселенный мир от той мрачной пустыни, где человек остается один на один с молчанием, страхом и ожиданием неизбежного конца, а проще говоря, перекочевав из категории здоровых в категорию больных. И у меня нет ответа на этот вопрос. Можно годами профессионально давать им советы, можно сочувствовать, но понять их до конца и примерить на себя печальный жребий невозможно. Разум отказывается работать в этом направлении. Помогая умирающим, видимо, нужно чувствовать себя бессмертным, иначе ничего не получится.
Такие суровые мысли обуревали меня, когда наша бригада ехала на вызов – в высотку, расположенную на Котельнической набережной. Мне уже доводилось выезжать по этому адресу, и я представлял, что нас там ждет. Этот пациент уже более полугода не вставал с постели. Диагноз был безнадежен – рак печени. Метастазы проникли повсюду, и больной держался только за счет сердца, на удивление крепкого. Правду от него тщательно скрывали, он и сам не хотел ее знать и только мучился, проклиная врачей, бессильных поставить его на ноги. В прошлом крупный партийный работник, человек жесткий и властный, он никак не хотел поверить в свое поражение и не понимал, почему вдруг отказывает некогда послушное, крепкое тело, почему легкие отказываются дышать, а желудок – переваривать пищу. Он кипел и таял в своем персональном аду, но и жизнь его близких тоже постепенно превращалась в ад. Он получал инъекции наркотиков – постоянно и без ограничений. Но иногда они кончались, и тогда жена вызывала нашу «Скорую». Этот вызов не являлся сложным, но смотреть в желтые, ненавидящие глаза обреченного человека было порой совершенно невыносимо.
Но не только этот факт был причиной моего меланхолического настроения. Совершенно неожиданно казаринская история опять напомнила о себе. Утром мне на работу позвонила Марина – что стоило мне очередного самурайского нравоучения – и встревоженным тоном поинтересовалась, не видел ли я новый номер «Зигзагов». Узнав ответ, она настоятельно посоветовала газету купить – раз, быть осторожнее – два, и непременно позвонить ей вечером – три. Я пообещал выполнить все условия, но предупредил, что ночью дежурю на «Скорой».
Заметка в газете меня ошеломила. Разрабатывая далее плодоносную жилу «ИнтерМЭТа», «Зигзаги» опубликовали один из документов с пленки Казарина. Я отказывался поверить, но по всему выходило, что Ефим обвел меня вокруг пальца и, почуяв запах жареного, запасся копией и на свою долю.
Ситуация возвращалась на исходную позицию. Нетрудно было представить себе переполох, творившийся теперь в офисе «ИнтерМЭТа». А учитывая их манеру улаживать проблемы, вполне можно было ожидать возобновления охоты на потенциальных носителей информации.
Первым моим побуждением было отправиться к Ефиму и разобраться с ним по-мужски. Так я и поступил, отправившись прямо с работы в Успенский переулок. Однако Ефима не оказалось дома, и я, немного поостыв, отправился к себе. По дороге с подозрением косился на все автомобили и на всех мужчин, попадавших в поле моего зрения. Но ничего страшного не произошло – видимо, маховик еще не раскрутился.
Коробочки с пленкой опасно было оставлять дома, и я, переложив их в карманы пиджака, унес с собой на дежурство. Придя загодя, я поднялся в отделение и без особой хитрости припрятал коробочки в своем рабочем столе.
Однако успокоения мне это не принесло. Ни сверкающие огни ночной Москвы, ни круглые гладкие коленки сидящей рядом Инны, ни шуточки санитара Вадика, которые он угрюмым тоном преподносил нам из салона, не могли улучшить моего настроения. Перспектива провести ближайшие полчаса в обществе желчного умирающего человека тоже не прибавляла бодрости. У меня даже возникло малодушное желание отправить на этот несложный вызов одну Инну, а самому остаться в машине, но я подавил в себе эту слабость.
– Вадик, кончай трепаться, – сказал я, когда мы прибыли на место. – Бери укладку и топай со мной наверх! Инна, если хочешь, можешь остаться. Я один справлюсь.
– Я не для этого пошла на «Скорую», Владимир Сергеевич! – оскорбленно ответила Инна, и ее ореховые глаза посмотрели на меня с откровенной неприязнью.
Это не произвело на меня особого впечатления – незаметно для себя я вдруг перестал обращать внимание на женщин. Словно возвратившись в прошлое, я искал встреч только с Мариной и только ее прелести волновали мое воображение. Не знаю, вспыхнуло ли это старое чувство, или общая опасность так сблизила нас. Одним словом, я отреагировал на слова Инны равнодушным пожатием плеч и выбрался из машины.
Вадик тоже спрыгнул на асфальт – с укладкой в руках – и не удержался от ехидного вопроса:
– Вот вы Славика не берете, а если больного тащить – сами впряжетесь?
– Вы его сверху сбросьте, – цинично посоветовал Славик. – А я его здесь поймаю.
Он был страшно рад, что ему не придется трудиться. Не знаю, каковы успехи у моих юных помощников на студенческом поприще, но по части хладнокровного отношения к больным и болезни они явно преуспевают. Что ж, это тоже немаловажное качество.
В просторном и роскошном лифте наша тройка поднялась на двенадцатый этаж высотки. На лестничной площадке, из которой при желании можно было сделать баскетбольную площадку, нас встретила пожилая, скромно одетая женщина с терпеливым усталым лицом.
– Сюда, пожалуйста! – торопливо произнесла она, ведя нас к высоким дверям квартиры.
– Простите, не припоминаю, – сказал я. – Вы жена?
– Нет, что вы! Я домработница. Клавдия Сергеевна сейчас с мужем. Ему очень плохо, а морфий, знаете, неожиданно закончился…
Все было именно так, как я и думал. Мы вошли в переднюю, отразившись в глади огромного настенного зеркала. Вадик с удовольствием таращился на обстановку, которая, несмотря на показную пышность, грешила, на мой взгляд, излишней старомодностью и уклоном в некий бытовой бюрократизм – массивные кресла, антикварные резные шкафы и мамонтообразный стол в кабинете скорее подавляли, чем создавали подлинное ощущение уюта.
Навстречу нам из спальни вышла жена больного – худощавая, видимо, некогда очень привлекательная женщина; она и сейчас пыталась сохранять повадки недоступной, знающей себе цену красавицы. Однако время не пощадило ее и во множестве оставило свои следы на морщинистой шее, дряблых щеках и побледневших тонких губах. Жемчужная нитка в вырезе черного платья, бриллиантовая брошь и кольца на высохших, покрытых пигментацией пальцах смотрелись вызывающе нелепо.
– Федор Никодимович ждет вас, – заявила женщина с еле уловимым упреком. – Ему необходимо обезболивающее. Наш запас кончился.
Коротко кивнув, я прошел в спальню. Больной лежал на широкой кровати, затерявшись среди горы одеял и подушек. Его желтое, изможденное лицо было неподвижным. Только наполненные болью и отчаяньем глаза мрачно сверкали на фоне белоснежного белья.
– А вот это напрасно, – заметил я, указывая на плотно задернутые шторы. – Свежий воздух необходим!
Мне показалось, что после этих слов губы больного сложились в презрительную гримасу. Делая профессионально-непроницаемое лицо, я попросил Клавдию Сергеевну:
– Будьте добры, откиньте больному одеяло – мне нужно сделать осмотр.
Она странно посмотрела на меня и, немного помедлив, выполнила мою просьбу. Деловито хмурясь, я вдел в уши рогульки фонендоскопа и приступил к выслушиванию. Даже при беглом осмотре было ясно, что положение значительно ухудшилось. Живот был увеличен за счет внутреннего отека, и сердце уже работало с перебоями.
– Как вы себя чувствуете? – спросил я.
– Как?! – сердито прошептал старик. – А как я, по-вашему, должен себя чувствовать? Дерьмо!
– Не нужно так нервничать, – сказал я. – Сейчас мы сделаем вам обезболивающий укол…
– С этого надо было начинать, доктор! – с тихим упреком сказала за моей спиной Клавдия Сергеевна. – От вас никто не требовал осмотра. Нас смотрит профессор Черкасов…
– Таковы правила, – миролюбиво заметил я. – Но, если вы настаиваете… Инна, сделайте морфин внутривенно!
Честно говоря, я с удовольствием передал инициативу в ее руки.
