Михаил Нестеров - Профи крупного калибра
– Какой сюрприз?.. – почти в ужасе прошептала она.
– Большой. Очень большой, но не тот, о котором ты сейчас подумала. – Руслан рассмеялся и, повернувшись на неповоротливых ногах, вышел из комнаты.
Глава 7
Старые и новые знакомые
24
Москва
В Москве Радзянский часто навещал своего бывшего начальника Шерстнева, но больше беспокоил его телефонными звонками. Василий Ефимович проработал на своей должности еще пять лет и в пятидесят девять ушел в отставку. Лев часто задумывался над тем, что Шерстнев на своем нелегком посту сделал доброе дело, похлопотав насчет перевода подчиненного в силовое подразделение КГБ. Старика любили за его теплое отношение к молодым кадрам, и многие могли бы сказать о Шерстневе то же самое, что и Радзянский: помог в трудную минуту. Было что-то ревностное в любви к старику, Радзянскому хотелось присвоить всю его доброту, не оставляя другим ничего.
Он приходил к нему, когда на душе было скверно, и старик словно залечивал его раны, предаваясь воспоминаниям, сыпал знакомыми именами, рассказывал, кто «пересидел» в разведке, кто «недосидел», что бывший шеф, моложе Шерстнева на десять лет, растолстел как боров и разводит цветы на даче. Лев слушал старика, и на душе действительно становилось легче.
Последний раз Лев навещал Василия Ефимовича три месяца назад и сейчас, набирая его номер телефона, вдруг испугался, что Шерстнева уже нет в живых: о таких людях, по-настоящему добрых, в колонке для некрологов не прочтешь. Ему сейчас семьдесят пять – старик, но с хорошей памятью, не так давно начал писать рассказы про разведчиков, потом задумал написать книгу воспоминаний. Лев не часто останавливался у книжных развалов, мог и пропустить выход в свет книги.
Сын Шерстнева, Геннадий Васильевич, достаточно известный и влиятельный человек, выделил отцу секретаря, который записывал под диктовку, потом текст шел на правку редактору или, по выражению Шерстнева, «летописцу».
– Алло, Василий Ефимович?
У Радзянского отлегло от сердца, когда он услышал в трубке скрипучий голос Шерстнева. «Жив курилка!»
– Да, с кем я разговариваю?
– Это вас Радзянский такой беспокоит.
– Левушка! – Шерстнев сохранил привычку называть всех своих подчиненных ласкательными именами, включая резидентов. – Я, грешным делом, подумал, что ты помер. – Василий Ефимович, словно угадывая тревожные мысли собеседника, переадресовал ему свое беспокойство. Явно напускное, что вызвало на лице Радзянского улыбку.
– Жив вашими молитвами, Василий Ефимович. Давно хотел позвонить, но все недосуг.
– Не ври, Лева, я по голосу слышу, что ты врешь. – Старик помолчал, потом, как показалось Льву, с надеждой в голосе спросил: – Не заедешь ко мне?
– Буду через пятнадцать минут.
Шерстнев встретил гостя крепко заваренным чаем и неизменным клубничным вареньем. Он был одет во фланелевую рубашку, широкие спортивные брюки и мягкие тапочки. Его лоб и щеки избороздили глубокие морщины, брови стали еще гуще, голубые глаза выцвели. Напустив на себя таинственность, шаркающей походкой подойдя к книжному шкафу, Василий Ефимович снял с полки книгу. Радзянский потянулся было к ней, но хозяин, как малыш, у которого хотят отобрать любимую игрушку, потянул книгу к себе. Нацепив на массивный нос очки, он достаточно дорогой перьевой ручкой сделал дарственную надпись и только после этого вручил свое произведение гостю, не без доли самодовольства произнеся:
– Вот так, Лева.
– Поздравляю! – Радзянский прочел дарственную, не сдержав улыбки: «Леве Радзянскому с уважением и благодарностью от автора. Москва, июль 1999». – За что же вы меня благодарите, Василий Ефимович?
– Ты поучи, поучи меня, как подписывать книги, – нравоучительно, но с видом уставшего от раздачи автографов автора проскрипел Шерстнев. А глаза блестели!
Оказывается, книга вышла всего два месяца назад, что несколько успокоило совесть Радзянского, и называлась «Не вся правда о разведчиках». Лев удивленно приподнял брови и устремил на автора вопросительный взгляд. Пока Шерстнев медлил с ответом, Лев, предполагая, что не ошибается, высказался:
– Следующая книга будет называться «Вся правда о разведчиках», да?
– Это издатели дали такое название, – пояснил хозяин. – Может, они правы: назови ее «Вся правда» – покупать не будут.
– Почему? – улыбнулся гость.
– Потому что правда всем надоела, – резюмировал старик. – А тут в самом названии интрига! – Шерстнев многозначительно поднял палец, которым тут же погрозил гостю: – Ты не лыбься, Лева, лучше почитай на досуге. Почитаешь? – с надеждой в голосе спросил он. – Там ведь и про тебя написано.
– Да что вы говорите! – Радзянский открыл книгу, в первую очередь обратив внимание на двойственный на первый взгляд, но воистину глубокий по смыслу и, главное, в тему эпиграф: «Книги имеют свою судьбу», поскольку судеб в этой книге должно быть множество, и все они – реальные.
Лев показал, что уже на первых страницах надеется отыскать знакомую фамилию. Делал это преувеличенно поспешно, с нетерпением, чтобы доставить старику удовольствие. Тот легко разобрался в поведении гостя и остановил его прикосновением руки.
– Небольшой эпизод, Лева, ты уж не обижайся. Имя твое я оставил, а вот фамилию взял другую. Ты в моих воспоминаниях – Русинский.
– С благозвучием у вас все в порядке, – похвалил старика Лев.
И снова в голосе Шерстнева прозвучали менторские интонации:
– Не говори вещей, в которых не разбираешься. Ты у меня получился лучше всех, честное слово. Я описал, как ты вместо того, чтобы разрабатывать «контакт», думал пустить ему пулю в лоб! – Хозяин рассмеялся. – Ей-богу, Лева, до сих пор помню наш с тобой разговор. Ну и насмешил ты меня тогда!
Шерстнев уже пятый год жил один, супруга умерла от рака. В его квартире-«трешке» в центре города был прописан внук. Старик незлобиво шутил: «Ждет, когда я отдам богу душу».
Здесь, у бывшего начальника, Радзянский чувствовал себя раскованно; тут и мысли приходили другие, чуточку возвышенные, граничащие со святостью: о вечности и стойкости, доброжелательности и вере.
Может, Радзянский очищался здесь душою, а отставной генерал казался ему единственным человеком, способным отпустить ему его смертные грехи? А может, Лев обманывался, думал, что ему становится легче, но разбирать по косточкам – как и по какой причине, было делом неблагодарным. Во всяком случае, по отношению к Шерстневу. Просто он человек, он есть, его не забывают – и этим все сказано.
Сейчас Льву хотелось нарушить все неписаные правила и раскрыться перед Шерстневым, рассказать ему всю правду, ничего не утаивая. Наверное, самому станет легче, а вот старику... Каково ему будет, когда он узнает, что человек, о котором он упомянул в своей книге, оказался... Оборотнем? Нет, это совсем не так. И слабым его не назовешь, и сильным. Можно найти определение, но только не в этой квартире, не в присутствии хозяина, который вот уже на протяжении нескольких минут не спускает настороженных глаз со своего замолчавшего гостя и не решается спросить, что с ним, с Левушкой, приключилось.
Наверное, незаслуженно по отношению к родному отцу, почившему восемь лет назад, но Радзянский никогда не питал к нему тех чувств, которые он испытывал к Шерстневу. И дело не в замкнутости отца, не в его природном еврейском стремлении к выгоде, которая раздражала Льва, не в том, что старший Радзянский молчаливо не соглашался с сыном, выбравшим для себя иной путь, нежели тот, о котором мечтал отец. Да и мечтал ли он вообще? Просто однажды обронил, что работать за границей лучше в качестве торгового представителя. И больше ничего не добавил, словно загадал загадку.
И в этом весь его отец – ни убавить, ни прибавить.
А мать... Наверное, жизнь казалась бы ей лучше, во всяком случае, не скучнее, если бы отец хоть изредка напивался, ругался на весь дом матом, просыпался с похмелья и пил огуречный рассол, глядя на жену и сына виноватым взглядом. Нет, вся их жизнь прошла гладко, тихо, без ссор и взаимных упреков. Не оттого ли ушли они из жизни так рано?
Нет, не в этом дело. Лев знал, что не вправе осуждать отца, жалеть мать, а заодно и себя, искать причины, по которым он – прямая противоположность отцу, словно в его жилах больше казачьей материнской крови, нежели еврейской отцовской; согласно последней, он должен жрать фаршированную щуку, подсчитывать прибыль, толстеть и лысеть одновременно, а поднимаясь по служебной лестнице, смотреть себе под ноги.
Радзянский попрощался с Шерстневым и долго не отпускал его руку. И у старика глаза были грустные, хотя он наслал в голос бодрости:
– Заходи, Лева, не забывай старика.
– Обязательно зайду, Василий Ефимович. Вот прочитаю книгу – и приду поделиться впечатлениями.
– Ну, так скоро тебя не жди. А давай на ноябрьские праздники встретимся? – неожиданно подал идею Шерстнев.
