Андрей Воронин - Возвращение с того света
– Уволь, – покачал головой майор. – И вообще, я не знал, что ты голубой.
– Сам ты голубой, – оскорбился Волков. – Обвиняемый твой – такая баба, что тебе и не снилось.
Хочешь, познакомлю?
– Потом как-нибудь, – отказался Колышев, но глаза его за стеклами очков слегка замаслились: командировка оборачивалась неожиданно приятной стороной, раньше Волков таких предложений не делал. Видимо, статус человека, ведущего расследование, все же чего-то стоил. – Давай-ка сначала поговорим о деле.
– О деле так о деле, – покладисто согласился Волков, закуривая сигарету с марихуаной.
И они стали говорить о деле.
Глава 9
Глеб проснулся на закате.
Вечернее солнце медно-красным потоком вливалось прямо в пыльное подслеповатое окошко его каморки, придавая ее убогой обстановке какой-то благородный, совершенно нездешний вид. Даже роившаяся в косых солнечных лучах пыль казалась сейчас похожей на мелкий золотой песок, мелкий настолько, что он даже не падал, продолжая танцевать в потоках красноватого света.
Слепой на глаз прикинул время. Должно быть, было что-то около восьми. Протянув руку, он взял с тумбочки сигареты и закурил, наблюдая за причудливыми извивами дыма в солнечном луче. Это было очень красиво, но Глеб ощущал в этой красоте какую-то не правильность, даже недозволенность, и дело было не только и не столько в грозившем каждому курильщику раке легких, сколько в чем-то другом, гораздо более насущном, что долгое время являлось частью его натуры. Он расслабился и стал нарочно думать о другом – о том, когда же наконец ему выдадут зарплату, о симпатичной библиотекарше из читального зала, и воспоминание, послушно клюнув на эту незатейливую удочку, пришло само.
У него было такое правило – никогда не курить во время выполнения задания, что бы ни подразумевалось под словом «задание». Некоторое время он пытался при помощи различных уловок заставить свою капризную память выдать хоть что-нибудь еще, но та уперлась и не желала делиться информацией.
– Ну и черт с тобой, – сказал ей Глеб, стряхивая пепел с кончика сигареты прямо на девственно чистый пол, который самолично выдраил до блеска перед тем, как улечься спать.
Спал он теперь днем, потому что по ночам в сонном поселке происходили интересные вещи. Его теперешнее состояние настороженного внимания ко всему на свете и ежесекундной готовности к быстрым и решительным действиям не было для него новым: это обычное рабочее состояние агента по кличке Слепой во время выполнения очередного задания. Инстинктивно он ощущал привычность и странную, необъяснимую правильность такого состояния и почти прекратил попытки насильственно вторгнуться во временно закрытые для посещения области своего мозга: память возвращалась, теперь это было очевидно, и Слепой больше не старался ускорить этот процесс.
Он провел уже три ночи в неусыпном бдении. Имелись в виду, конечно же, ночи, свободные от дежурств. Слепому было очень интересно узнать, на что еще способен его закадычный друг-приятель Аркадий. Почему-то ему казалось, что дело не кончится похоронами московского журналиста в недрах угольной кучи. Впрочем, пока все было тихо: Аркадий исправно заступал на дежурства и так же исправно сдавал их Слепому. По ночам он, в отличие от своего сменщика, спокойно спал и, наверное, видел какие-нибудь сны, хотя внешне это никак не проявлялось, – Глеб проверял, заглядывая в окошко котельной.
Зазывать Слепого на собрание он тоже перестал, и это было одной из причин, по которой Глеб продолжал нести свои казавшиеся абсолютно бесцельными ночные вахты. Аркадий был по-прежнему ровно дружелюбен, весел и разговорчив, но в той тщательности, с которой он теперь обходил нескончаемые раньше разговоры о делах секты, Слепому чудилась скрытая угроза: что-то переменилось в их отношениях, и переменилось радикально. В какой-то момент Глеб решил, что обгоревший клочок журналистской карточки был подброшен в поддувало специально, для проверки, но это предположение уже не лезло ни в какие ворота.
С другой стороны, он был на сто процентов уверен, что ничем себя не выдал, и от этого перемены в поведении Аркадия выглядели еще более зловещими. Похоже, сменщик стал чем-то сильно мешать бородачу.
Глеб решил, что сегодняшняя ночь будет последней, проведенной им в бессонном бдении. В конце концов, сколько можно валять дурака, выслеживая Аркадия, который, принимая во внимание недавно совершенное им убийство, по простейшей логике вещей должен был стараться быть тише воды, ниже травы? Кроме того, вокруг больницы был целый поселок – почти гектар густо застроенной жилыми домами и различными общественными зданиями земли, на территории которого могли твориться и, скорее всего, творились интереснейшие вещи, особенно по ночам, в то время как Слепой сиднем сидел в кустах сирени, слушая доносившийся из котельной мощный храп своего сменщика.
Решение прекратить слежку за бородачом далось Глебу нелегко. Интуитивно он чувствовал, что больничная котельная является или вот-вот должна сделаться одним из важнейших узлов, в котором, как в центре паучьей сети, сойдутся тонкие нити причин и следствий происходящих в поселке не вполне ординарных событий.
Докурив сигарету до конца, он встал и приготовил на электрической плитке нехитрый холостяцкий ужин. Собственно, «приготовил» – это было не совсем то слово, поскольку денег у него не водилось вообще, и кормился он пока при больничной кухне, так что приготовление пищи состояло в основном из разогревания на старой алюминиевой сковороде остатков обеда. «Живу как при коммунизме, – иронически подумал он, брякнув сковородой о стол и взяв в руку щербатую алюминиевую вилку с закрученным в штопор черенком. – Ни жратвы, ни денег».
Пока он гонял по дну сковородки скользкие от растительного масла макаронины, солнце сползло за крышу морга, медленно, но неотвратимо, как яичный желток по стене, и в комнате сразу сделалось темно, грязно и убого, словно из нее вынули душу. Теперь обиталище Слепого походило на труп пожилой проститутки – так ему, во всяком случае, казалось.
Он отодвинул на край стола опустевшую сковородку и залпом, как лекарство, выпил стакан мутноватого чая, цветом и запахом напоминавшего отвар березовых веток, снова с тоской вспомнив о том, что на свете бывает такая чудесная вещь, как кофе, незаменимая во время ночных бдений. Откуда-то долетали приглушенные расстоянием звуки музыки – тишина здесь все-таки была феноменальная, и любой звук разносился на совершенно фантастическое расстояние. «Моцарт», – подумал Глеб и привычно удивился: откуда, черт возьми, он это знает? В этих звуках была какая-то привычная боль, словно он проездом заглянул в город своего детства и стоял на тротуаре, разглядывая свой дом, такой же, как раньше, и вместе с тем не такой, обветшалый, словно усохший, сделавшийся меньше и теснее… Звуки оборвались, словно отрезанные ножом (кто-то выключил радио), и на смену им пришло безголосое завывание какой-то поп-звезды. «Поп» – от слова «попа», – раздраженно подумал Глеб. – В смысле, задница." Он снова закурил… До наступления полной темноты оставалось еще часа полтора-два, которые ему предстояло скоротать в одиночестве и скуке, и он решил, что не мешало бы принять душ. Покуривая, он вышел из своей каморки, обогнул угол терапевтического отделения и через служебный вход вошел в здание.
В коридоре ему встретилась старшая сестра из хирургии – грозная Андреевна, которую больные боялись до судорог и непроизвольного мочеиспускания. О том, как Андреевна делала перевязки, ходили легенды, по сравнению с которыми фильмы ужасов выглядели чем-то наподобие мультиков про Чебурашку. Разумеется, все это чистой воды фольклор, Глеб бывал у нее на перевязках неоднократно. Это было, конечно, немного больнее, чем у остальных сестер: Андреевна, как и многие другие хирурги и стоматологи, страдала скрытой формой садизма, но ничего сверхъестественного Слепой в ее действиях не усмотрел. Тем не менее при взгляде на это немного лошадиное лицо и сухопарую фигуру, казавшуюся еще длиннее из-за неестественно высоких каблуков-шпилек, Глеб испытал привычную дрожь, словно был мальчишкой, забравшимся в чужой сад, которого вот-вот схватят за ухо. Андреевна, противу ожидания, приветливо кивнула Глебу, сверкнув неожиданно белозубой и какой-то очень открытой улыбкой, и он как-то вдруг, словно прозрев, заметил, что лет ей никак не больше сорока, что у нее длинные и довольно стройные, с сильными округлыми икрами ноги, небольшая, но прекрасно оформленная грудь, высоко и вызывающе подтянутая бюстгальтером, прямая спина и узкая не по годам талия. Немного портили впечатление висловатый зад и слишком длинное, казавшееся изможденным лицо, но в целом женщина была вполне привлекательная, и Глеб подумал, как много может изменить одна-единственная улыбка.
