Андрей Таманцев - Леденящая жажда
Мерцающий и безлюдный «Летучий голландец» плыл из бесконечности в бесконечность…
После ухода Никона женщина почувствовала себя гораздо свободнее. Она скинула верхнюю одежду, платок — и от прежней странницы не осталось ничего, только строгие морщинки на лбу стали еще выразительнее. Ее возраст было трудно определить: двадцать пять, тридцать, тридцать пять, сорок? Таких обычно называют: «женщина без возраста»; в молодости они кажутся старше, потому что относятся к жизни ироничнее и серьезнее, чем полагается молодым, а в старости — значительно моложе, так как не думают о солидности. Взгляд «странницы» был слегка ироничен, но эта легкая ирония сочеталась, как ни странно, с открытым и честным выражением лица.
Женщина набросилась на монастырскую пищу. Она явно была голодна. Еще не согревшиеся пальцы неуверенно держали ложку, с которой каша периодически падала на деревянный стол.
Гостиница для паломников стояла за монастырской оградой. Маленький флигель из красного кирпича. К счастью, других посетителей в ней не было. Никон остановился на пороге, указал на дверь свободной комнаты и исчез, пробормотав:
— Доброй ночи.
Женщина выбрала кровать, стоявшую в самом углу. Она была практически без вещей. Маленькую спортивную сумку она поставила на стул. Села на кровать, долго сидела, глядя на икону Богоматери, губы ее бесшумно шевелились. Молилась ли она, разговаривала ли с собой или просто пыталась пересилить дрожь — было трудно понять.
В дверь постучали. Женщина снова закуталась в платок:
— Да, войдите.
В дверном проеме показался монах. Он был похож на Илью Муромца: косая сажень в плечах, длинная рыжая борода, монашеский клобук совсем как богатырский шлем — и что-то необъяснимое, вызывавшее безграничное доверие. Возраст? Это определить практически невозможно, но глаза были молодые, веселые, можно сказать, даже с хитринкой и при этом — мудрые. Перекрестившись на икону, монах вошел. Ему пришлось согнуться почти пополам, чтобы не стукнуться головой о притолоку.
— Здравствуйте, сестра.
— Добрый вечер.
— Я отец Варлаам. Наместник. Вы хотели поговорить со мной?
— Да.
Пауза. Женщина не знала, что полагается говорить дальше. Она уже скорее была готова ночевать за воротами монастыря, нежели исповедоваться. Просить благословение? Как это делается? Наверное, нужно упасть на колени… Нет. Это тоже не подходит…
— Что привело вас в нашу обитель?
— Простите меня, я… Мне трудно что-то рассказывать о себе… Можно попросить у вас приют? Хотя бы до утра.
— Сестра, вы можете, конечно, ничего не объяснять. Если не хотите открыться — ваше право. Но если вам требуется помощь, мы поможем. Не бойтесь, монахи — народ неболтливый.
— Поэтому я и пришла к вам. И мне действительно необходима помощь.
— Вам нужно укрыться?
— Да. Я в бегах.
— От кого?
— Я не знаю.
— Поистине это странно.
— Правда странно. Но я еще пока не могу понять, кто меня преследует. Поверьте, это не мания. Просто я не всегда могу найти тому, что со мной происходит, логические объяснения.
— Не все в этой жизни поддается логическому объяснению.
— Позвольте не согласиться. Если что-то невозможно объяснить логически, значит, где-то в размышлениях была допущена ошибка.
— Я, кажется, начинаю догадываться, кто вы, что вы и откуда.
— Любопытно.
— Во- первых, вы убежденная материалистка и атеистка.
— Хм…
— Дальше? Вы ученый. Причем явно не гуманитарий. Химик, физик, биолог — где-то в этой области…
— Интересно, а это с чего вы заключили?
— Долго объяснять. Но скажите, я прав?
— Абсолютно. У меня что, формулы на лбу нарисованы?
— А вы в зеркало когда-нибудь смотритесь?
— Бывает.
— И что, формул не замечали?
— Ну хватит! Можете еще что-нибудь отгадать? Что еще подсказывает ваша интуиция?
— Конечно, много чего еще. Продолжаем. Вы не просто ученый, вы советский ученый. А это совсем иная категория.
— Что вы имеете в виду?
— Только советский ученый может так страдать за идею.
— Страдать? Вы думаете, я страдала?
— Я вижу.
— Хорошо, может быть, вы отчасти и правы.
— Может, и не отчасти. Вам трудно признаться в этом даже себе. Особенно себе.
— У меня к вам просьба, — сказала она, внезапно посерьезнев, — не делайте мне, пожалуйста, рентгеновских снимков моих же собственных внутренних органов, особенно души.
— Вы в нее верите?
— В душу — да, но не в ее бессмертие.
— Что ж, и это уже неплохо. Я, кстати, не закончил свои разоблачения.
— Неужели?
— Итак, мы остановились на том, что вы советский ученый. Можно предположить, что ваша научная деятельность могла быть связана с секретами. Если это так, то…
— Я думала, что монахи здесь отрезаны от внешнего мира. А вы, оказывается, достаточно искушены в мирских делах…
— К сожалению, полное отрешение от мирской жизни практически невозможно. Даже здесь.
— Но откуда вам знакома внутренняя политика Советского государства?
— Терпение, сестра, терпение. Все узнаете в свое время. Сначала закончим вашу историю. Среди монахов тоже были хорошие детективы. По крайней мере, так утверждает художественная литература.
— Вы и светские книги читаете?
— Дочь моя, когда-то я был простым мирским человеком и позволял себе читать самые разные книги. Но оставим вопросы литературы и перейдем к сермяжной правде жизни. Подзабыл, на чем мы остановились…
— На моей научной деятельности.
— У вас хорошая память.
— Не жалуюсь.
— Такая память доставит, я думаю, вам еще много проблем. Но, помяните мое слово, когда-нибудь эта хорошая память еще сослужит и добрую службу. И не только вам, может быть.
— Вы пророк?
— Прошу, оставьте свои лукавые улыбочки, вы, Фома неверующий. Вы еще не раз вспомните, что я вам говорил.
— Простите, батюшка, мой скепсис — профессиональная болезнь. Но вам я не могу не верить. Может, тогда вернемся к вашим догадкам.
— И то правда. Итак. Дайте-ка подумать… Нелады с властями?
— Да.
— Правозащитное движение? Вы были постоянно под контролем внутренних органов?
— Да, кажется, да.
— Особенно последнее время?
— Ого! Вы в самом деле монах или контрразведчик?
— Я настоятель монастыря.
— Да… Может быть, я ошибаюсь, но кажется, что не только наши спецслужбы наблюдают за мной.
— А кто же еще?
— Я… я не знаю.
— Но вы же рисковали своей жизнью. Вы диссидент и секретный химик. Вас могли посадить…
— Всех не посадят.
— В тридцать седьмом пытались… Значит, вы решили бежать?
— Да.
— Но для вас, более чем для других ваших соотечественников, все границы перекрыты.
— Да, я была как в клетке.
— Добраться сюда вы могли только одним путем — через Финский залив. По льду.
— Отец Варлаам, вы ясновидящий?
— Другого пути у вас не было и быть не могло. Остается только ледовый путь.
— Он вам знаком?
— Не понаслышке. Видите пятно на щеке?
— Да.
— Это память о том переходе по заливу.
— Вы тоже бежали, как я?
— Да, и не я один.
— Вы что, бежали из монастыря?
— Из монастыря, но не от Бога.
— Вас преследовали?
Отец Варлаам какое-то время не отвечал. След от того бегства остался не только на его щеке. Он начал говорить совершенно другим голосом — тихим, срывающимся, переходящим иногда в шепот.
— Нас преследовали с первого дня новой власти. Тогда нам затыкали рты, чтобы мы не могли молиться… молиться о них же, что не ведают, грешные, что творят… Наша вера не давала покоя. Они хотели святое место превратить в место казни, пыток, а нас отправить в тюрьмы и лагеря. Валаам! Они подошли к монастырю и потребовали, чтобы мы добровольно сдали его. Но мы не открыли ворота. Тогда они осадили нас… — Он снова замолчал.
— А когда это было?
— В тридцать девятом году… Самый тяжелый, самый бесовский, самый нечистый год.
— А дальше? Что же было дальше?
— И тогда мы решили бежать. Во время ночной молитвы приняли это решение. Той ночью в небе светила лишь одна звезда. Но так ярко, что было ясно: это может быть только знамение. Так и оказалось… Единственный путь для нас был — финская граница. Наш монастырь был построен очень давно. А в старых храмах обязательно есть потайные ходы. Осаждавшие нас не могли этого знать. Зато мы ориентировались в них хорошо. Один из этих ходов и вывел нас к заливу. Мы тоже шли по льду. С божьим благословением шли «аки посуху»… Та звезда вела нас. Но дошли не все. Кто-то провалился, веру, видать, потерял, кто-то ветра ледяного не выдержал…
— А сколько вас было?
— Около пятидесяти человек.
— И вы пришли сюда?
— И основали Нововалаамский монастырь. Бог привел нас. Бог привел и вас к нам.
