Непримиримый - Валерий Павлович Киселев
– А теперь покажите, что вы украли. Расстегнуть ремни!
Из строя на землю посыпались пачки сигарет, конфеты, пряники, зубные щётки. Несколько человек ухитрились украсть из коробок фотоаппараты и радиоприёмники.
– А ты что стоишь, как беременный Буратино?! – заорал полковник на солдата, стоявшего в строю как баба на последнем месяце беременности.
На землю, когда он расстегнул ремень, посыпались банки с тушёнкой. Полковник заставил сосчитать – двадцать четыре.
– Откуда родом? – спросил его полковник.
– Земляк Ельцина.
– У своих же товарищей воруете… Такие вот дети криминальной России… – вздохнул полковник и посмотрел на Потёмкина. – Как это ни горько признать, но часть гуманитарной помощи при перегрузке разворовывается солдатами тыловых частей.
Иван не знал, что и сказать… Таких картинок из жизни армии он ещё не видел. Пожалел, что не додумался наблюдать, как шла разгрузка этой гуманитарки…
В Моздоке, пока ждали колонну из группировки, просидели целый день. Рядом с Потёмкиным сидели три женщины, ехавшие в одну из бригад внутренних войск, и он невольно прислушался к их разговору.
– После третьей командировки в той кампании я у себя нашла трёх вшей, после четвёртой – сразу четырёх. Интересно, сколько будет после этой… – со вздохом сказала одна.
– И в плен страшно, и себя убить – тоже страшно… Хорошо ещё, если заставят овец в горах пасти. А если попадёшь в банду, одна на полсотни мужиков… – грустно сказала вторая.
– А много ли у вас женщин в бригаде? – спросил Иван.
– Да процентов семь личного состава, – ответила молодая брюнетка в ладно сидевшей военной форме. – Санинструкторы, писари, делопроизводители различных служб. Есть такие, кто уже по восемь раз бывал в командировках. Есть матери-одиночки, у одной – четверо детей. А что делать? Детей поднимать надо, а в больнице медсестра получает всего ничего…
– А вы кем раньше работали? – спросил Потёмкин.
– В морозильнике, трупы по полкам раскладывала, – простодушно ответила девушка.
Иван невольно крякнул. И вспомнил, как он с майором Квасовым ездил бальзамировать умершую старушку. «Покойник драться не полезет…»
Женщины стали говорить об оставшихся дома детях, как бы после войны съездить отдохнуть на море. Забавно было слушать, как они вспоминали боевые эпизоды – с крутой мужской лексикой. Рассказывали, что, когда боевики обстреляли вертолёт с женщинами, у одной начался невроз, у другой случился нервный срыв, а девчонки, пережившие ад в Грозном в августе девяносто шестого, про эту стрельбу к вечеру и забыли.
Потёмкин в целом отрицательно относился к пребыванию женщин на войне, только подумал, что раненому солдату всё же легче, когда его лечит красивая девчушка.
Вернувшись в казарму с перекура, Потёмкин сел на свободную койку. Ходившая туда-сюда по проходу нервная женщина, поглядев на его погоны, сказала:
– Майор… Почему-то в Чечне самые злые офицеры – майоры.
– Я не злой… – ответил Иван. И почему-то вспомнив упрёки жены, добавил, вздохнув: – Я просто нетолерантный.
Женщина присела рядом.
– Вы-то по каким делам в Чечню? Комитет солдатских матерей? – спросил Потёмкин.
– Да. Едем из Ростова, из судебно-медицинской лаборатории при прокуратуре военного округа.
Потёмкин слышал, что в Ростове есть пункт опознания и содержания трупов погибших российских солдат. Лежат они в огромных рефрижераторах.
– И много там ещё солдат наших? – спросил Иван.
– Всего туда попало более восьмисот неопознанных. С начала войны удалось опознать и передать или отправить родителям останки примерно трёхсот солдат.
– Жуткое зрелище, конечно…
– Запахи там ужасные, и вообще зрелище не для слабонервных: многие трупы страшно обезображены. Да и сам процесс опознания – работа очень сложная и кропотливая. С поля боя привозят не человека, а то, что от него осталось… Но это лучше не описывать. На каждое тело заводится номер, личное дело. Сначала фотографируют в одежде, если она есть, потом снимают на видеокамеру, очень тщательно, чтобы можно было установить какие-то приметы – родинки, шрамы.
– И что, мамы там, в этих рефрижераторах, ищут своих сыновей? – с недоверием спросил Иван, представив, как матери рассматривают десятки останков погибших.
– Ну что вы, нет. Мам туда не пускают. Хотя со всей России там мамы. Ходят как тени… Не плачут, слёзы кончились. Им разрешают только смотреть видеозаписи, по ним они и определяют, их это сын или нет. Потом солдаты-срочники кладут то, что осталось, на носилки, кувырк в цинковый гроб – и получай, мама, своего сыночка. Надо же стальные нервы, чтобы просто смотреть на всё это…
– Ну а сейчас-то вы зачем в Чечню? – спросил Иван.
– Раз армия теперь пошла вперёд, то скоро начнём вести эксгумационные работы на местах боёв той кампании, и останков погибших будет больше.
– И давно вы этим занимаетесь? – спросил Потёмкин. Хотел было уточнить, что и у неё тоже, наверное, сын там погиб, но не решился.
– Да почти сразу, как первая кампания началась… Жизнью я не дорожу, она мне не нужна. Вот и езжу по Чечне да нервы мотаю по судам. Если бы все матери так же ходили, война бы давно кончилась. И каких только жутких историй за это время не было…
Женщина вздохнула, помолчала немного…
– Как-то от одного из пленных мы получили письмо, сообщил, что их освободят, если письмо обнародуют. По словам этого солдатика, обменять отказался командир их же части. Будто бы сказал: «Пусть мне лучше принесут их головы». И боевики их расстреляли. Потом наши продали – да-да, именно продали – чеченцам одно захоронение, где были их погибшие. Среди трупов был и наш солдат. Чеченцы своих перезахоронили, а его просто выбросили из могилы. Потом один старик-чеченец сообщил нашим командирам, что там лежат останки русского солдата. Мама его опознала и увезла хоронить домой. Очень часто было, что мамы сами находят захоронения и увозят погибших сыновей домой. А в Ростове ещё более пятисот неопознанных погибших, и полковник Щербаков, начальник этой спецлаборатории, может установить личность не более одного-двух в день. Так что там работы ещё не на один год. Да сколько неопознанных ещё добавится…
Женщина замолчала. Потом достала из сумки пачку писем.
– Если бы бардак творился только в зоне боевых действий, а то ведь и в тыловых частях… Это даже в страшном сне не приснится: дети оборванные, грязные, вшивые, голодные, избит каждый второй.
– Какие дети? – с недоумением переспросил Потёмкин.
– Для нас, матерей, они дети. Я была в Ханкале незадолго до вывода наших войск, летом девяносто шестого. Там пьют все – и контрактники, и офицеры. Если там найдётся человек десять порядочных офицеров, то это редкость. Наши сыновья были просто брошены на самовыживание, мы отдали их на гибель – не от пьяниц, так от бандитов. Да вы только почитайте, что мне писали солдаты, – подала она Потёмкину пачку писем.
Иван взял первое попавшееся письмо и стал читать.
…Мы сейчас здесь заживо гниём. Помните, зимой вы с другой женщиной осматривали нас, тогда в роте с больными ногами было человек десять-пятнадцать. Сейчас весь батальон в каких-то нарывах и язвах. Нам говорят: весна, не хватает витаминов. Какие витамины? Мы уже месяц хлеба не видим, дают гнилые сухари и какую-то баланду. Раньше мы смотрели фильмы про военнопленных и зэков. Сейчас мы в таком же положении. Офицеры и врачи приезжают сюда на сорок дней. Вот эти дни пробухают – и покатили домой, а мы здесь никому не нужны. О выводе у нас только болтают.
