Вертеп - Шестаков Павел Александрович
Настя обошла парадный вход и проникла в «сторожку».
— Саша! Ну, расскажите…
— Что?
— Хочу все знать. Из первых рук. Вы же дежурили. Как Артура подстрелили?
И она со смехом вытянула палец, произнеся «бах-бах!».
— Ну, слава Богу, не подстрелили, и покушение было не здесь. Сюда он примчался потому, что домой боялся ехать, ведь там его ждать могли.
— Примчался! Представляю.
Настя присела на край стола, закинув одну, почти совсем оголенную ногу, на другую.
— Да, он был испуган.
— С полными штанами примчался?
Такая лексика была Пашкову не по душе.
— Прости, Настя, не принюхивался, — ответил он нарочито грубо.
— И правильно сделал. От него-то всегда козлом прет.
Пашков не удержался:
— Откуда ты такую информацию получила?
— Не беспокойтесь. Из первоисточника. Защищая женскую честь. Он мне как-то: «Ох, Настенька, я чувствую, что у тебя сильное биополе», — и лапу на грудь. А я, как его аромат учуяла, говорю спокойно: «Я что, вам понравилась, Артур Измайлович?» Он купился, придвинулся: «Очень, Настя! У нас может быть такой биоэнергетический контакт, мы можем образовать такой сгусток сексуальной энергии…» Я ему и врезала: «Для контакта вы мне противогаз купите, я на запахи чувствительная».
— Что ж Артур? — поинтересовался Саша с некоторым любопытством.
— Обиделся, оскорбил. Говорит: «А как же ты со своим негром трахалась, в противогазе?» — «Нет, — говорю, — негр мраморный бассейн имел и французским дезодорантом пользовался…» Короче, не вызрел у нас контакт.
— А твой восточный муж в самом деле богатый был?
Настя посуровела.
— Был, но воспоминания сейчас не по делу. Про Артура расскажи, — перешла она снова на «ты».
Пашков рассказал, что знал. Настя слегка разочаровалась.
— Жаль, что они не тут стреляли. Вот картина была бы!
— Этого еще не хватало, — отозвался Пашков недовольно, отвечая собственным мыслям, но Настя его поняла прямолинейно.
— Испугался, что тебя подстрелят? Неужели ты смерти боишься?
Он вспомнил едва заметное шипение газа, вырывающегося из горелки, и ответил серьезно:
— Умирать страшно.
— А вот в газете писали про американскую актрису, которая двенадцать раз самоубийством кончала.
— А Марк Твен сорок раз курить бросал.
— Шутишь? А я точно говорю. Это мамаша актрисы, что в «Кабаре» играла. Я ее понимаю. Жизнь такая паскудная бывает.
— Да, вам с Артуром Измайловичем не сойтись, конечно.
— Ничего, у него единомышленница есть.
— И о такой знаешь?
— Секрет маленький. Марина, Дергачева жена. По-моему, это все знают.
— И Лиля?
— Лилька теленок. Все по маминой сиське тоскует. Она последняя узнает. А кто же все-таки в Артура палил? Вот жалко, промазали.
— Жестокая ты!
— Я? Нет, я добрая, глупая, знаю, что ни мужа хорошего мне не найти по любви, ни богача заарканить надолго. Ума не хватит. Я даже тебя совратить не могу.
— Меня-то? Старика?
— Старик? А что ж ты на мои ноги пялишься? Стесняешься, а сам пялишься жуликовато.
Пашков покраснел.
— Уж больно ты их рекламируешь.
— Я доброкачественный товар предлагаю.
— Да уж бесспорно. Только на такой товар у меня денег не хватит.
Настя покачала ногой.
— Поторгуемся? Могу и уступить.
Александр Дмитриевич вздохнул, вспомнил Дарью и поиски клада. Казалось, совсем недавно все это было: и золотой мираж, и реальность юного тела, а теперь будто за тысячи километров отодвинулось, в другом измерении осталось, и никогда не повторится, и до боли стало жаль тех лет жизни, которые он сам списал уже и покинул, как покидают навсегда старую пустую квартиру, оставляя голые стены, но стоит оглянуться на пороге, и комната покажется пусть маленькой и бедной, но своей, в ней было то, что принадлежало тебе и только твоей душой пережито. Нет! Открой глаза. Не нужно воспоминаний, даже лучших. Стены голые, душа упакована для переезда. Куда? В эту «сторожку» или в другой мир? Хотя никто не знает, что это за мир, и существует ли он вообще…
— Спасибо.
Она поняла его, но спросила с усмешкой:
— Спасибо «да», или спасибо «нет»?
— Ушел мой поезд, Настя. А пялюсь по-стариковски, как старцы на Сусанну.
— Какую Сусанну?
— Это из Библии.
— Я туда заглядывала, модно ведь сейчас, но не поняла толком, а прикидываться неохота, это уж Маринины дела.
— Тоже верующая?
— Я как же? На праздниках в соборе со свечкой стоит.
— Теперь начальство по должности в церкви ходит.
— А к Артуру по любви.
Настя смотрела, широко улыбаясь.
— Все-то ты знаешь, — снова усомнился Александр Дмитриевич.
— Чего уж тут знать! Засекла я их, дверь в кабинет запереть забыли, спешили, видно, приспичило. Интересная картина, между прочим. Но мог бы он к своей афишке добавить — «высококвалифицированный партнер орального секса». Вот бы клиентуры добавилось. Смех! Как вспомню… Она сверху него халат накинула, а сама трясет задницей от удовольствия. Прямо страус, что голову прячет.
— Замолчи, Настя. Я ведь в самом деле пожилой человек, а ты мне такие пошлости рассказываешь.
— Подумаешь, пошлости. Этим теперь и школьников не удивишь.
— А… Ты, значит, решила, что старый, что малый?
— Брось, старик! Не хочешь женщине удовольствие доставить, скажи честно.
И она расхохоталась так, что понять нельзя было, где кончается шутка. К счастью, со двора кто-то крикнул:
— Настасья! Ты где? Иди в кафе поскорее. Иностранцы приехали!
— Что б вы сгорели! — сказала она с досадой.
Но Александр Дмитриевич вздохнул с облегчением. Настасьины откровенности начали понемногу возбуждать его, а это была еще одна волна, что поднималась на борт ковчега, и становилось нелегко от мысли, что никаких бортов вообще нет, а есть лишь беззащитный плот, ничем не огражденный от вихрей и страстей.
Он захлопнул дверь в сторожку и вышел во двор. Погода стояла ненормальная, как и вся вокруг текущая жизнь. Было жарко, листья на деревьях желтели, шуршали под порывами ветра и вызывали уныние. Хотелось освежающего дождя, но впереди были дожди неизбежные, когда быстро замечтаешь о тепле и солнце.
В воротах появился Мазин, вытирая носовым платком пот со лба.
— Отдежурил, Саша?
— Нет, вышел подышать, а дышать нечем.
— Хорошо бы сейчас молодого холодного винца.
— Могу предложить теплую водку.
— Это противопоказано. В некотором смысле я при исполнении…
— Где же исполняли?
По стечению обстоятельств Мазин возвращался из департамента культуры.
— Имел аудиенцию у руководящей дамы Марины Михайловны Дергачевой.
Александр Дмитриевич глянул чуть усмехнувшись, сопоставив мазинский титул с информацией, только что полученной от Насти, и спросил:
— Какое она на вас впечатление произвела?
— Да как вам сказать, бытовало такое слово — «бабец».
Так кратко суммировал он целый ряд впечатлений, полученных в здании, где на красной кирпичной стене вывеска «управление» сменилась не так давно на модную «департамент», что, впрочем, было точнее, ибо «управление культурой» звучало, в сущности, нелепо, а департамент означал всего лишь подразделение административного аппарата. Мазин, впрочем, не обольстился очередной приметой новой жизни. Будучи генетическим консерватором, он всю жизнь относился к властям одинаково, за многие годы свыкнувшись с тем, что судьбы страны, сограждан и его собственная определяются волей немногих людей, а не того трудящегося большинства, что именуется народом. Его только всегда смущала самоуверенность начальствующих властолюбцев, присвоивших помимо власти еще и «ум, честь и совесть» целой эпохи.
«Неужели эпохи?» — думал он, не делясь, впрочем, сомнениями с ближними, ибо по роду службы лучше других знал, как быстро недостаточно потаенные мысли достигают ушей, для них не предназначавшихся. Но вот эпоха кончилась. Однако власти предержащие этого вроде бы и не заметили, а отнеслись к историческому катаклизму как к очередной кампании по обновлению наглядной агитации, то есть замене вывесок, лозунгов и политической символики. Укрывшись, как и прежде, за двойными дверьми-тамбурами кабинетов, они самоуверенно продолжали если уже не вдохновлять, то убежденно руководить не доросшим до новых идей народом, которому демократично разъясняли, что спасение утопающих в цивилизованном мире — дело рук самих утопающих.
