Андрей Воронин - Время вспомнить все
– Я Наталья Болотова.
– Наталья Болотова? Что-то не припомню таких знакомых.
– Я не ваша знакомая. А вы кто?
, – Я Маша.
– Маша? – в свою очередь переспросила Наталья.
– Да, Маша Хоботова.
– А, вы, дочь Леонида Антоновича?
– Да, я его дочь, – немного брезгливо произнесла девчонка.
Затем она прошлась по мастерской, приподняла край влажной мешковины.
– Что, начал работать?
– Как видишь, – сказала Наталья.
– Опять какую-то дрянь ваяет. Вы что, натурщица по вызову?
– Нет.
– А кто?
– Я искусствовед.
Слово «искусствовед» для девчонки было вполне привычно и она на него даже не отреагировала, как другие не реагируют на профессию сантехник. Судя по всему, термины, связанные с искусством, для нее были не в новинку.
– И что вы о нем хотите написать? Наверное, будто он очень талантлив и даже порой гениален? А я так не думаю. Я думаю, мой папаша сволочь.
– Нельзя так говорить о родителях.
– О родителях нельзя, а о нем можно. Он жадный.
Вот вам он хоть раз давал деньги?
– А почему он мне должен давать деньги?
– Я же говорю, что он жадный. Денег у него куры не клюют, а родной дочери сто баксов выделить без нотаций не может, скандалы устраивает. Кричит на меня, словно я ему чужая.
– Но дает же?
– Щедрые люди дают просто так. Был бы щедрый и вам бы дал, мне не жалко.
– Вы с ним живете?
– Не хватало еще с таким придурком жить!
Маша Хоботова говорила настолько откровенно, насколько откровенно может говорить подросток – с перебором. Причем она даже этим кичилась, ей нравилось перехлестывать через край, выражая этим свои эмоции и чувства. К тому же она чувствовала, что несколько странная в своей сдержанности красивая женщина уважает ее отца, хотя, на ее взгляд, уважать Хоботова старшего было не за что.
– А где он сам? Небось, в магазин за поддачей пошел? Выпить собрались? Дело хорошее. Если он с женщиной пьет, то легко с деньгами расстается, но если с мужчиной, а тут я нос в мастерскую суну – накричит, выгонит, а главное, денег не даст.
– Пить мы не договаривались.
– А чем занимались?
– Вроде бы он работал с утра. Я… – Наталье не дали окончить фразу.
– Ах, да, поддачу тут вижу, – она подошла, взяла бутылку, понюхала, затем сделала глоток и тут же сплюнула. – Фу, гадость какая! Опять свою любимую дрянь пьет. Она, между прочим, бешеных денег стоит, лучше бы мне дал.
Одета девчонка была очень хорошо, добротно и дорого. И судя по внешнему виду, в деньгах не нуждалась, разве что на мелочевку.
– Сигарета есть? – спросила Маша.
– Отец курить разрешает?
– Во всяком случае не запрещает. А если бы и запрещал, какое ему дело? Когда он придет и спросит, я скажу, что сигареты мои.
Маша села на диван, на край валика, затем подумала и положила ноги в ботинках на низкий столик. Она взяла сигарету, умело прикурила, затянулась, выпустила дым тонкой струйкой и посмотрела на Болотову.
Наталья ей нравилась: красивая, видная женщина и, судя по всему, не глупая.
Ее всегда удивляло, что вокруг отца крутятся умные люди, хотя его самого она считала идиотом, способным лишь месить глину и зарабатывать деньги, причем очень хорошие. Отец конечно же, давал ей деньги, как-никак единственная дочь, и давал щедро. Но, как все дети, Маша думала, что дает он ей мало и во всем обделяет, а самое главное, не считает серьезным человеком, с которым можно о чем-то толковом поговорить. Она сидела и курила, поглядывая на холм из грубой мешковины, под которым пряталась начатая скульптура.
– А что он сейчас лепит?
– Скульптуры, Маша, не лепят…
– Ах да, пардон, ваяют. Он у нас воитель.., или ваятель. По русскому у меня тройка.
– Не знаешь, как правильно, скажи – скульптор, не ошибешься.
– Иногда у него получаются забавные вещички. Я как-то заходила сюда месяц назад, он распсиховался тогда, выставил меня из мастерской. Но денег дал и то потому, что я ему мешала, он тогда Христа делал. Может видели, страшный такой, на культуриста или на гимнаста смахивает, словно не на кресте висит, а штангу от помоста отрывает? Идиотизм какой-то. И что только люди в этом находят? Есть же идиоты, которые деньги за это платят!
– Хорошая работа, – сказала Болотова.
– Хорошая? – Маше нравилось, когда отца хвалят посторонние люди, это как бы приподнимало ее в собственных глазах. – Так тебе, действительно, нравится, – обратилась она на «ты» к Наталье, кивнув в сторону начатой скульптуры.
– Мне нравится.
– И что, это на самом деле интересно, и кому-то нужно?
– А ты посмотри. Подойди, посмотри внимательно и подумай.
– Думать? Зачем здесь думать? Если он увидит, что я подглядываю, распсихуется, начнет ногами топать и тебя вместе со мной за дверь выставит.
– Не выставит, подойди, посмотри, по-моему, любопытно.
– Слова какие – любопытно… Да ни хрена там нет любопытного, – она легко соскочила с валика дивана, подошла к станку и задрала край мешковины. – Фу, гадость какая! Черви, все кишит. Жуть! Ненавижу! Нет, что-нибудь хорошее слепил бы…
– А что по-твоему – хорошее?
– Ну, не знаю… Хотя бы тебя или меня. Меня он лепил, идем, покажу, – Маша опустила мешковину и поманила пальцем Болотову в дальний угол мастерской, где высился стеллаж, задернутый занавеской. Она подошла, указательным пальцем отвела край серого холста. – Видишь? Похоже?
На второй полке стояла маленькая мраморная головка чуть меньше натуральной – голова ребенка с каким-то странным ангельским выражением лица. Глаза прикрыты, словно ребенок спал и видел чудный сон.
Маша взяла голову двумя руками.
– Погоди, уронишь.
– Моя голова, могу и разбить. Единственная работа, которая мне нравится. А хочешь, еще что-то интересное покажу? – и спокойно передала мраморную голову в руки Болотовой. Та замерла, боясь уронить мрамор, и аккуратно вернула скульптуру на стеллаж. – Да где же она, черт подери? Вот там вещь, действительно, любопытная, от которой меня тошнить начинает. А, вот она. Я как отвернула ее к стене, так он и не поворачивал. Пыльная стала.
Она развернула кусок гранита, из которого выступала бронзовая голова женщины, лицо искажала гримаса ужаса.
– Это знаешь кто?
– Нет, не знаю.
– А это моего папашки любимая жена, то бить, моя мама. Видишь, сволочь, как обезобразил? А в общем-то она нормальная женщина, даже симпатичная, хотя, возможно, не такая красивая как ты. Но как он ее доставал, как изводил, не дай бог! Я полностью на ее стороне.
– А чего тогда к нему ходишь? – спросила Болотова, – хотя про деньги Маша не молчала.
– Как же, отец, кормилец… Если родил ребенка или, вернее, принял в этом процессе участие, то пусть содержит до пенсии. Я же его об этом не просила, – и Маша весело рассмеялась, понимая, что городит чушь, но чушь вполне приемлемую и дающую хоть какое-то объяснение ее экстравагантному поведению.
Громко хлопнула дверь. Маша быстро отвернула портрет матери к стене, отряхнула ладони, задернула штору. Хоботов зашел в мастерскую. На его лице была довольная улыбка.
– А, дочка, привет! – воскликнул он радостно, так, как восклицает пьяница, войдя в дом, чтобы ни жена, ни дочь не стали нападать на него первыми. Ну, как, вы познакомились? Это Наталья, кажется, а это моя дочь Маша без всяких, кажется.
Маша переминалась с ноги на ногу.
– Тебе, наверное, что-нибудь нужно?
– Нужно, – сказала девчонка, – хотя вошла я просто так, проведать тебя. Смотрю, красивая женщина спит на диване…
– Спит? – переспросил Хоботов.
– Да, извините… – вдруг обратилась на «вы» Болотова, наверное, подействовало присутствие Маши, – вздремнула немного.
– Значит, тебе надо дать денег?
– Ты хочешь, чтобы я быстрее ушла? А поскандалить, побранить меня? Или, наоборот, усадить, виски попоить. Я-то уже настроилась на скандал, даже слова подходящие подготовила. Куда мне их теперь деть?
– Оставишь для другого раза. На сколько ты скандал рассчитала?
– На полчаса, – не поняла Маша.
– Нет, я спрашиваю на сколько денег, как говорится, на какую сумму прописью?
Маша набрала побольше воздуха и, прищурив глаза, замирая от собственной наглости, проговорила:
– Триста долларов.
– Всего лишь? – усмехнулся Хоботов.
– Нет, нет, пятьсот!
– Нет, слово воробей, вылетит – не поймаешь. Как договорились. Триста так триста, двести из них отдашь матери, сто оставишь себе. Кстати, как она там?
– Ужасно, – ответила Маша и отдернула штору, вновь развернула скульптуру. Точь в точь, как ты слепил, пардон, изваял, стала.
Хоботов с неприязнью посмотрел на творение своих рук, на женское лицо, искаженное ужасом.
– Точно такая же.., стоит ей о тебе вспомнить.
– Может, лучше ей двести долларов не отдавать?
А то как скажу, что у тебя была, так она мне скандал за бесплатно устроит.
