Виктор Смирнов - Ночной мотоциклист. Сети на ловца. Тринадцатый рейс
— Словом, этот тихонький человечек — матерый преступник?
— Да! Очевидно, после разбоя в Лосихе Шавейкин решил окончательно избавиться от своих сообщников и на длительный срок уйти «на дно», притаив похищенные деньги. Не вышло!.. Старая поговорка «сколько веревочке ни виться…» и на этот раз оказалась верной.
Павел придвинул к себе бумаги и нажал кнопку звонка на столе.
— Теперь перейдем к делу…
За окном настойчиво сигналила машина, вызывая кого–то из управления. Разгорался суетный день.
…Шавейкин вошел в комнату пригнувшись, как бы в полупоклоне перед «начальством», всем своим видом выражая покорность, раскаяние и полную готовность вывернуть себя наизнанку. Бледный, расплывчатый человечек в клетчатом пиджачке. Подтянул брюки, чтобы не вздувались пузырями, уселся на предложенный стул, сложил ручки. В нем не было, однако, растерянности — очевидно, в голове Шавейкина созрел какой–то план защиты.
— Я бы очень просил вас принять во внимание, что лично я не убивал Воробьева, — сказал он нарочито жалобным голоском — Я вообще по природе человек робкий, на такие дела не гожусь… На преступный путь меня втянули сами Воробьев и Оливец… Воздействие угроз!.. Они заставили меня под страхом смерти… Но меня не оставляла мысль рассчитаться с ними за все… И вот, как видите…
Он склонил голову набок, вглядываясь в старшего лейтенанта и старательно изучая его. Вежливый, тихонький!.. Всю свою изворотливость и хитрость он посвятил одному — обогащению. Приобретать! Любой ценой, любыми средствами, не брезгуя при этом ничем.
— Вы узнаете этого человека? — спросил меня Павел.
— Да, — ответил я, — узнаю.
Мы вышли из управления вечером, солнце цеплялось за телебашню, поставленную над городом на Белой сопке. Самолет тащил в небе серебряную нить, распахивались двери учреждений, у кинотеатра выстраивались очереди. Нас подхватила толчея, понесла, как поток, перекатывая через перекрестки.
Павел отстал — я оглянулся и не нашел его в толпе. Он растворился в улице, слился с нею: стандартное демисезонное пальтишко, кепочка, тонкая, как гвоздик, папироска в зубах. Отличи такого среди тысяч подобных. Наконец я заметил лоток букиниста, протиснулся, узнал знакомую фигуру. Павел листал книгу, букинист что–то втолковывал ему.
Со старшим лейтенантом произошло какое–то удивительное превращение. Решительный, энергичный сотрудник угрозыска исчез. Передо мной стоял застенчивый, немного неуклюжий и рассеянный сосед по коммунальной квартире — тот самый, с которым я коротко здоровался, сталкиваясь на кухне.
Не верилось, что этот человек только что провел короткую, но решительную схватку. Преступник долгое время таился среди людей, он и на этот раз сделал все, чтобы улизнуть безнаказанным… Он мог натворить еще немало бед, если бы не попался в ловушку, подстроенную этим простоватым с виду парнем в стандартном сереньком пальто.
Мы знаем инженера, который выстроил городскую телебашню, подумал я, знаем конькобежца, завоевавшего на нашем стадионе чемпионский титул, знаем земляка–поэта, чьи книги лежат сейчас на лотке у букиниста, но имена таких людей, как Павел, остаются неизвестными. Принято говорить: такова профессия. Справедливо ли это?
— Слушай, Паша, а ведь ты блестяще провел дело, — сказал я, тронув приятеля за плечо. — Блестяще от начала до конца.
Мне хотелось, чтобы эта фраза прозвучала как признание, как благодарность от имени оживленных, беззаботных людей, что заполняли вечерние улицы.
— Ну, провел, — буркнул Павел. — Должен был провести, вот и провел.
Ладно, решил я. Должен — тебе это слово заменяет все. Но тогда и я должен.
Должен рассказать о сотруднике угрозыска Павле Чернове…
Ты говорил как–то об эпиграфах, которые можно найти у Шекспира? Хорошо, начнем с эпиграфа.
ТРИНАДЦАТЫЙ РЕЙС
1
— Акорт, акорт! — кричал человек в шляпе. Он стоял у самого обрыва и смотрел на корабли, сгрудившиеся у причалов. Ветер лохматил его рыжую бороду. Это была великолепная борода, сам огненный Лейф Эриксон позавидовал бы такой.
Смеркалось, на судах вспыхивали огни. С высоты Садовой горки хорошо был виден город и порт. Улицы, выгнув спины, сбегали к темной воде и смыкались с ней.
— Акорт!
Глаза у викинга были с сумасшедшинкой, с диким, пронизывающим взглядом Может быть, он и впрямь был Лейфом Эриксоном? Только человек с такими глазами мог открыть Америку, когда она никому не была нужна, за пять веков до Христофора Колумба.
Двое стариков, игравших в шахматы на садовой скамье, оторвались от доски. Это были морские волки на пенсии, все повидавшие и ко всему привычные, похожие друг на друга, как близнецы: так обтесал их ветер.
— Чувствует, — сказал один из них.
— Кто это? — спросил я, показывая на рыжебородого.
— А Славочка Оке, — ответил тот, что играл белыми. — С Каштанового переулка, — добавил он и снял черную ладью.
В глубине парка вздохнул духовой оркестр.
— А что значит «акорт»?
Я не давал старикам играть, они выпрямились, посмотрели на меня и переглянулись. Очевидно, они сочли меня гостем их таинственной, пропахшей морем страны. Гость требует внимания и дружелюбия.
— «Акорт»? Для нас ничего не значит. А что оно значит для него, никто не знает. Может, больше, чем все наши слова.
— Он поврежденный, Славочка, — пояснил второй старик. — Голову повредил у Ньюфаундленда. Шторм был сильный. Он приходит сюда, когда возвращаются суда из океана.
— Чувствует, — буркнул первый. — Волнуется.
— А ты не волнуешься? — спросил партнер.
В порт входили китобойцы, такие маленькие рядом с океанскими сухогрузами. Носы кораблей были горделиво задраны, там, на высоких площадках, торчали гарпунные пушки, а у пушек стояли гарпунеры.
Передняя пушка блеснула белым и розовым, и глухой удар долетел на Садовую горку. Китобойцы салютовали. Бух–бам!
— Акорт! — закричал Славочка и сорвал с головы шляпу.
Шахматные старички встали и замерли. На меня они больше не обращали внимания.
Я был сухопутным сибиряком в мире клешей и золотистых шевронов, я понимал, что этот город достоин уважения и любви, и я хотел любить его, но еще не мог…
Я медленно пошел вниз по улице адмирала Крузенштерна, вниз к заливу. Это была единственная улица в городе, которую я успел изучить как следует. Гранитная лестница со стертыми ступеньками, фонтан с амурчиками — средний, упитанный амурчик серьезным выражением лица напоминал майора Помилуйко; еще ниже, после блочных домов, площадь, где стоял памятник князю Мирославу, величавому и немного грустному человеку в шишаке. Князь Мирослав, прорубившись сквозь лесную чащобу к Балтийскому морю, сумел заложить город, но не смог отстоять его от ордена.
Пришельцев вышибли другие князья, но орден, меняя обличье, меняя гербы, штандарты, геральдические знаки, выпушки, петлички, много раз приходил сюда. Жег наше, строил свое… Последний раз орден пришел под знаком свастики.
За мостом, у Памятника гвардейцам, трепетал на ветру язычок Вечного огня, а дальше, заслоняя залив, темнела громада форта, выстроенного во время очередного нашествия, — до сих пор за ним сохранилось нелепое наименование Кайзеровского. Он был вместителен и мрачен, как склеп, сооруженный в расчете на целое государство; у каменных разбитых стен плескалась вода, покрытая ряской, а зубчатые башни нависали над улицей, как мифические чудища. Из выбоин тянулись тонкие белые стволы березок. Они словно брали приступом отвесные стены.
Потом передо мной открылся порт. У причалов покачивались и скрипели суда. Пахло рыбой, мазутом, сырой древесиной. Мигали круглые глазки иллюминаторов. Ветер дышал близким морем. Из тон* ких камбузных труб сочился дымок, кое–где над палубами трепыхалось белье. Это был мир уютного кочевья.
А хорошо бы и в самом деле быть матросом, подумал я. Не липовым матросом, который только играет роль, а настоящим, и жить в этом мире и больше нигде. Драить палубу, грузить целлюлозу, стоять вахту. Славно, спокойно…
«Онега», моя «Онега», стояла как обычно у восьмого причала, вдали от прожекторной башни, в сумрачном портовом уголке. Белый борт смутно отражал далекие огни
Скоро мне предстояло расстаться со своим временным плавучим домом. Скучное, даже немного ненужное задание, которое я выполнял, подходило к самому концу.
Никто не мог предугадать в эту минуту, что тихий вечер обернется трагедией. Чуть позже мне пришлось восстанавливать в памяти все события, предшествовавшие неожиданной развязке, но то — позже, а в эту минуту я подходил к «Онеге» ставшим уже привычным маршрутом. Откуда мне было знать о резиденте Лишайникове и его связном по кличке Сильвер, который умел делать все, что должен делать классный разведчик, и обращался со скорострельным «карманным» автоматом типа «стэн» с такой же легкостью, с какой обращаются с суповой ложкой?
