Фредерик Дар - Голосуйте за Берюрье!
Подняв руки, в своей неизменной шляпе, как в ореоле, Его Величество бросает несколько приятных слов.
– Нет проблем, ребята! – орет он голосом стентора. – Все идет наилучшим образом. И, поскольку вы все здесь, давайте, чтобы прочистить горло, хором споем песенку «Три золотых дел мастера».
Наэлектризованная толпа запевает этот славный гимн, после исполнения которого соглашается разойтись. Берю вытирает лоб, по которому струится пот.
– Что ни говори, – замечает он, – а политика – изнурительное дело. Постоянно нужно говорить, пожимать руки, петь, целовать детишек. Недавно мы остановились перед церковью, из которой выходила свадьба. Мне пришлось перецеловать новобрачную, новобрачного, дедушек и бабушек, тещу и кузена унтер-офицера, исполнявшего обязанности свидетеля. Одним словом, приходится работать!
– На тебя никто не покушался?
– Ты что, смеешься?
– Однако сегодня утром...
Толстяк наклоняется к моему столу:
– Я тут хорошо поразмыслил, приятель. Почему эта бомба должна была быть для меня? В конце концов, ее подложили в твою машину. Может быть, она была предназначена тебе?
Подобные замечания впечатляют. В конце концов, возможно, он и прав. Кто знает?
Два часа спустя, когда вечер спускается над Белькомбом, возвращается Мартине. Его рот расцветает чудесной улыбкой, способной украсить рекламу слабительного.
– Дело движется, малыш? – спрашиваю я его.
Он шаловливо подмигивает мне:
– Наилучшим образом, господин комиссар.
– Рассказывай!
Легкое откашливание, и он начинает:
– Дама находилась в церкви, около исповедальни. Я подошел к ней и стал рядом на колени. И она меня сразу спросила, что я от нее хочу.
– Что потом, дитя мое? Расскажите мне все, не скрывайте ничего, – посмеиваюсь я.
– Ну я ей и выдал все, что вы поручили мне сказать. Она меня спокойно выслушала. Потом вполголоса спросила, ничем не выдавая волнения: «Что вы имеете в виду под словом улики?» – «Это сюрприз», – ответил я.
Я одобрительно киваю.
– Очень хорошо, Мартине. Даже столь же умный человек, как я, не мог бы сделать лучше.
Он приосанивается.
– Она меня спросила, чего я хочу. Я ей ответил: «Как можно больше!» (Согласитесь, что он не глуп, этот инспектор. Он обладает искусством преодолевать препятствия и манерами, которые мне нравятся. Он, безусловно, сделает карьеру, если коллеги не съедят его по дороге.) «Но все-таки?» – настаивала она. «Сколько вы можете мне предложить?» – спросил я возможно более злым голосом. Она ответила, что подумает, и поинтересовалась, где меня можно найти. Я сказал, что достаточно послать мне телеграмму до востребования, и добавил, что, если завтра к полудню от нее не будет никаких вестей, она будет жалеть об этом всю жизнь, и что ей следует подумать о детях.
– Чудесно! – одобряю я. – Такие выражения всегда производят впечатление в подобных разговорах, они подобны цитате из «Британника»! Что было потом, дитя мое?
– Она пообещала и...
Он умолкает, так как в это время телефон взывает о помощи. Я снимаю трубку. У меня спрашивают, я ли это, что я и не думаю отрицать.
– Это мадам Монфеаль, – произносит женский голос.
Я с трудом сглатываю слюну.
– О, прекрасно, дорогая мадам. Чем обязан удовольствию слышать вас?
– Я столкнулась с одним типом, самым что ни на есть подозрительным, который нагло пытается меня шантажировать.
– Да что вы! – выдыхаю я, разочарованный до самой ватерлинии.
Мартине, который ни о чем не догадывается, непринужденно полирует пилочкой ногти. Он недоволен тем, что его прервали, ибо ему не терпится продолжить свой рассказ.
– Именно так, – говорит вдова. – Этот хулиган сунул мне в руку записку на кладбище в день похорон. Представляете, что это за наглец!
– Да, действительно! Почему вы не предупредили меня?
– Я хотела понять, чего он добивается. Я... думала, что ему известно что-нибудь важное насчет убийства моего мужа и что, предупредив вас, я спугну его... Он говорит, что у него есть какие-то улики, но я не смогла его заставить уточнить, какие это улики. Вы не считаете, что это тот самый сумасшедший, господин комиссар?
– Не исключено, – соглашаюсь я. – Нет, это не исключено.
– Фамилия его Мартине. По всей видимости, это его настоящая фамилия, поскольку почта приходит ему до востребования...
– Я немедленно этим займусь. Мое почтение, мадам. Я вешаю трубку.
– Так вот, – говорит красавец Мартине, подобный сияющей весне или, по крайней мере, мужскому отделу универсального магазина «Весна». – На чем мы остановились?
– Я уже не помню, – бормочет доблестный Сан-Антонио, человек, способный заменить таблицу умножения и чихательный порошок. – Нет, я не помню, на чем мы остановились, но зато могу тебе сказать, к чему мы пришли! К нулю, приятель! Мамаша Монфеаль только что рассказала мне о вашем разговоре. Надо признать, что мы поторопились радоваться.
У бедняги широко, словно шляпа с велюровыми полями, раскрывается рот. Он уже видел себя комиссаром Мэгре, улучшенным Шерлоком, а теперь ему предстоит разочарование.
– Ну ничего, – успокаиваю я его. – В нашей профессии всегда так: приходится наносить много ударов, куда надо и куда не надо, прежде чем нокаутируешь противника.
Глава XVIII
Если и есть хоть одно существо, которому радостно видеть очаровательного Сан-А, так это Фелиция, моя славная мама.
– Мой мальчик! – ликует она. – Я уже начала волноваться.
– Что за мысли, мама, ну почему?
– Не знаю, просто так...
– У тебя есть какие-нибудь новости?
Она вновь становится серьезной.
– Я не осмеливаюсь, – говорит она.
– Что не осмеливаешься?
– Рассказать тебе о результатах моих поисков.
Такой маму я еще никогда не видел. Если и она начнет напускать на себя вид сотрудника Второго отдела, то пиши пропало. Обычно она очень непосредственна.
– Почему?
– Потому что боюсь ошибиться, Антуан.
Это значит, что она что-то раскопала.
– Все же расскажи. Все, что ты ни скажешь, против тебя не обернется. Мы с тобой не в Штатах.
– Ну так вот. Когда ты уехал, я стала размышлять. И мне пришло в голову, что наша гостиница расположена по дороге в церковь и что история с машиной произошла до мессы.
– Не улавливаю связи.
– Я пошла поговорить с мальчиками из церковного хора.
Я щелкаю пальцами и восторженно целую ее.
– Гениально. Теперь я знаю, кому я обязан исключительным даром, который обеспечил мне такую известность!
– Будь поскромнее, Антуан, – советует она мне нежно, стараясь не рассмеяться. – Ну вот, я поговорила с двумя мальчиками из хора, и один из них сказал, что он видел какого-то человека, закрывавшего дверцу твоей машины.
– Так это же чудесно! Кто?
– Жано!
– Какой Жано? Кто такой Жано?
– Посудомойщик в нашей гостинице.
Она хватает меня за предплечье и сжимает его.
– Я боюсь, не соврал ли он. Можно ли верить показаниям мальчишки? Это же так серьезно, понимаешь?
– Не беспокойся, мама, у меня есть опыт.
И правда, ребята, я знаю по меньшей мере тысячу двести дам, которые вам это подтвердят.
Маму все равно одолевает беспокойство. Она так добра, что переживает за этого вышепоименованного Жано.
– А потом, – вновь говорит она, – Жано, может, просто посмотрел твою машину, не сделав ничего дурного.
– Ну, конечно, не переживай, я сумею его проинтервьюировать мягко.
Я запечатлеваю новый успокоительный поцелуй на лбу моей доброй старушки. Затем отправляюсь на кухню. Хозяин весь в работе. Он готовит для разнообразия телятину в сметане, с приправой из парижских грибов, выращенных в Фуйи-ле-Трюф. Его подручный, он же скверный повар, посудомойщик, истопник и козел отпущения, находится рядом с ним и проворно размешивает соус бешамель.
Я смотрю ему прямо в глаза и констатирую, что они бегают, словно мышь в западне.
«Так-так», – говорю я себе, ибо я хорошо владею этим способом общения.
Хозяин силится продемонстрировать хорошее настроение, хотя далек от того, чтобы его испытывать.
– Вам что-нибудь нужно, господин комиссар?
– Да, я хотел вас попросить одолжить мне минут на десять Жано. Мне надо погрузить тяжелую вещь и нужна помощь.
Хозяин «Сторожевой башни» сдерживает гримасу неудовольствия.
– Это срочно?
– Срочно, – отвечаю я.
– Ладно, – говорит поджариватель коровьих сыновей, – оставь, Жано, свой соус и поторопись!
Я ухожу с Жано, следующим за мной по пятам. Ему явно не по себе. Я чувствую, что искусное расследование, проведенное моей мамой, не замедлит принести свои плоды.
– Куда мы идем? – квакает Жано (он бы охотнее каркнул, но у него не получается "р")
Жано – крепкий парень лет двадцати трех с узким, как лента пишущей машинки, лбом, потухшими глазами и большим слюнявым ртом. Думаю, что ему всю жизнь придется быть посудомойщиком, причем отнюдь не в команде капитана Кусто, – это я вам говорю!
