Александр Звягинцев - Естественный отбор
— Молчи да слушай, так вернее окажется… А в Москве на Киевском вокзале тебя, возможно, еще пасет толстомордый Тото со товарищи.
* * *Так началось «хождение» по городу в тот недолгий декабрьский день. Ходили большей частью пешком, очень редко пользовались переполненными троллейбусами. К прихожанам за праведным подношением заходил лишь один отец Мирослав. Ненадежного по причине излишней болтливости инока он оставлял мерзнуть на декабрьском морозце у подъезда. Торба на плече Скифа раз от разу становилась все весомей. Между собой по дороге они почти не переговаривались. Скиф, чтобы отвлечься от мыслей об Ольге, с пытливостью туриста присматривался к ставшей чужой и непонятной жизни.
Еще утром, когда он дожидался на лавочке возвращения отца Мирослава по одному из адресов, из подъезда многоэтажного дома к Скифу подошла компания неплохо одетых и ухоженных ребятишек.
— Закурить есть? — спросили они, глядя на него чистыми голубыми глазами. Скиф опешил. Он представил, что эдакий бородатый верзила в долгополом церковном одеянии сидит у чужого дома нога на ногу, курит и поплевывает на землю — хорошенький пример подает священнослужитель подрастающему поколению. Мальчишки еще настойчивей повторили вопрос, но он снова не ответил.
— Жалко тебе, поповская рожа, пацанов угостить, — раздался мужской голос за спиной Скифа.
Это какой-то справно одетый мужичок неторопливо вышел из подъезда и принялся угощать крепкими сигаретами без фильтра семивосьмилетних ребятишек.
— Курите, мужики, курите, дядя не жмот, как этот долгорясый идол. Ихнему брату только бы в колокола бухать да в церкви из народа последнюю копейку вытягивать… Курите, у меня еще с собой есть. А вот по сто граммов не дам — на работу несу.
Он вытащил из-за пазухи бутылку с самогонкой, посмотрел на нее и с грустью добавил:
— Я ж до обеда на одной бутылке «чернил» не протяну. А еще братанов надо угостить…
Мальчишки уселись рядом с ним на лавочку и дружно задымили. Мимо проходили озабоченные, чаще всего хмурые люди, и никто не обращал внимания на малолетних курцов.
Еще с самого раннего утра на улицах Скифу попадались пьяные. Очень многие отходили от лотков и палаток с бутылкой спиртного в руках и тут же на месте опохмелялись прямо из горлышка.
Но в районе городского рынка, где им с отцом Мирославом пришлось надолго задержаться, другие мальчишки, оборванные и немытые, заставили Скифа просто ужаснуться. Ни мальчишки, ни базарные бродяги не были голодными. Скиф еще в лагере научился отличать голодных детей по тоскливому взгляду. Взгляды бродяжек на базаре были цинично-наглые, злые, тупые, но только не голодные.
Обойдя несколько домов недалеко от базарной площади, они решили перекусить в шашлычной под открытым небом.
— Грех великий, потому как пост, но тебя, ратоборец, только постным не прокормишь.
Пощупав изрядно пополневшую торбу, отец Мирослав добавил довольным голосом:
— С миру по нитке — голому на дорогу. Москва эти деньги проглотит и не облизнется.
Не успели они зайти под парусиновый навес шашлычной, как прямо на них с ходу вырулила тяжелая фура и остановилась буквально в метре от их ног. Из кабины грузовика выпрыгнул дородный шофер-кавказец в каракулевой папахе и протянул вперед обе руки:
— Долгих лет жизни тебе, поп Мирослав!
— И тебя пусть Бог не обидит, Гамзат.
— Я тебя люблю, поп Мирослав, поэтому приглашаю.
По щелчку черных от смазки пальцев водителя-кавказца из шашлычной вынесли три стульчика и пластиковый столик. Чернявый официант нарезал копченого мяса и колбасы, открыл бутылку водки.
— Ты мне скажи, поп Мирослав, — спросил водитель после первой рюмки, — Бог — один?
— Един в трех ипостасях: Отца, Сына и Святого Духа.
— Значит, твой Бог, мой Бог, Бог азербайджанца Байрама — один Бог?
— Правильно мыслишь, Гамзат.
— А почему тогда азербайджанец Байрам-оглы на компьютере гороскоп смотрит? Судьбу свою хочет прочитать, против Аллаха пойти, а ты Байрама любишь… Вы пейте-пейте и кушайте-кушайте, — засуетился кавказец, заметив, как Скиф скромно положил себе на пластиковую тарелочку маленький ломтик копченого мяса.
— Гамзат, — сказал отец Мирослав, — я тебя тоже очень люблю, и Бог один для всех, и за гостеприимство твое спасибо, но я очень устал и продрог. Говори прямо, чего ты от меня хочешь. Монаха не стесняйся, он тоже наш друг.
— Выпей-выпей еще — и согреешься, поп Мирослав… Почему, скажи, азербайджанец Байрам отобрал у наших чеченцев три прилавка на рынке, а еще сказал весовщику, чтобы нашим чеченцам выдавал гири в последнюю очередь?.. Не молчи, скажи!
— Хорошо, Гамзат, я переговорю с директором рынка, он разберется с Байрамом.
— Переговори-переговори, а я в Москву поеду, муфтию расскажу, что шайтан Байрам на компьютере судьбу смотрит. Потом не скажет Байрам, что азербайджанец в Калуге шишку держит. Чеченец вот где всех держит.
И он сжал волосатый, покрытый автосмазкой кулак.
* * *Скиф не стал ни о чем расспрашивать отца Мирослава. Он тоже устал, хотелось как можно быстрей пройти последний пункт их «хождения» — службу в соборе. Заходить дальше первых ступенек в храм Скиф наотрез отказался:
— Опасно там толкаться. У меня деньги за спиной.
Отец Мирослав пристально заглянул в его неуловимые глаза и, наконец встретившись взглядом, сказал серьезно:
— Это черт у тебя за спиной. Нечистый тебя в храм не пускает…
Он не договорил — из собора важно шествовал архиерей со свитой. Прихожане с непокрытой головой кинулись к руке владыки под благословение.
Владыка поднял бороду и, густо напирая на «о», сказал:
— Мирослав, это кто с тобой на этот раз?
Отец Мирослав отвесил поясной поклон, рукой коснувшись земли, и, припав на одно колено, смиренно склонил голову под рукой архиерея.
— Еще один паломник из Сербии, владыко.
— Зайдите сегодня оба ко мне на беседу.
Свита двинулась к черной «Волге». Служки теснили калек и нищих, чтобы постелить коврики под ноги владыке.
Красное солнце садилось в морозную дымку, на золотых куполах разгоралась пожаром заря, и в каленом морозном воздухе разом с трех церквей ударил вечерний перезвон.
* * *В архиерейских покоях пахло мылом, ванильной сдобой, душистой геранью и застоявшимся одиночеством. Румяный монашек в домашних тапочках неслышно провел Скифа и отца Мирослава в гостиную. Владыка сидел в кресле-качалке под диванным хрустальным бра и листал медицинский журнал. Он по-свойски коротким жестом пригласил гостей войти и присесть на диванчик напротив него.
Отец Мирослав подошел в поклоне под его благословение. Скиф вслед за ним попытался было неловко чмокнуть архиерея в пахнущую земляничным мылом и ладаном руку, но тот обеими руками приподнял его с колен.
— Не утруждайся, вам этого не нужно. Хоть не подвиг смирение, да не каждому дается. Мы с вами побеседуем в светской обстановке.
Владыка был без головного убора, в круглых стариковских очках, вязаном жилете и домашних тапочках. Глаза имел карие, мягкого орехового оттенка и смотрел как бы со стороны из-под полуопущенных век. Седая пушистая борода спускалась почти на всю грудь. Служка, с розоватой широкой лысиной и курчавыми седыми завитками у самых ушей, с минуту постоял рядом, дожидаясь распоряжений. Не дождался и с поклоном удалился.
Он был весь из себя мягонький, чересчур смиренный. Наблюдавший за ними Скиф подметил еще в Сербии, что у православных монахов какой-то слишком мало подходящий для их суровой доли мягкий румянец на лицах. Он представлял себе этих отшельников бледными, изнуренными бесконечным постом, воздержанием и бесконечной молитвой. Их умиротворенные, смиренные взгляды не вязались с иконообразами монахов, худых и бледных, с горящими глазами, которые ему навязывали старые книги и кинофильмы.
Скиф в детстве и юности никогда не бывал по-настоящему с молитвой в храме. Заходил — что в церковь, что в костел, что в мечеть — как турист, иногда даже фотографировал роскошные иконы или причудливую арабскую резьбу по дереву. Никакого особенного трепета он здесь не испытывал. Его воспитывали на коммунистических принципах — кочергой по иконам!..
— Мирослав, — прервал недолгое молчание архиерей. — В одном из сел Думиничского района осиротел приход — сельский батюшка преставился, царствие ему небесное… У тебя последним часом случались явления?
— Одержим, владыко, — удрученно выговорил склонившийся пред ним отец Мирослав.
— Питие свое оставил бы, и бесы бы тебя оставили. Что виделось тебе в нашей будущности?
— Тьма, владыко.
— Это тебе любой социолог в своем журнале пропишет. Нетрудно узреть знак гибели при виде уязвленного тлением организма. Стань-ка теперь у дверей, хочу поговорить напрямую с твоим человеком.
