Илья Рясной - Бугор
Все это секреты мастерства. Но важно главное — «хвост» клиент не сбросил. «Хвост» прибыл с ним на место назначения.
Отмахали мы километров двести пятьдесят. Не скажу, что я в восторге от такого времяпрепровождения. Не настолько я люблю кататься на машине.
— Куда он намылился, интересно? — .спросил я.
— В логово, — сказал Железняков, сменивший меня за рулем.
— Твоими бы устами…
На двести тридцать пятом километре «Вольво» свернул на проселочную дорогу. И тут появились новые проблемы. На трассе машин полно — «хвост» можно не заметить. Но по проселочной дороге — дело другое.
— Держитесь на максимальном расстоянии, — велел я «топтунам».
— Да уж и так… Не бойтесь, все нормально будет, — послышалось в рации.
Мы катили по трассе и пропустили нужный поворот, пришлось разворачиваться. За этим занятием нас застало сообщение:
— Все, он на месте.
— На каком таком месте? — спросил я.
— Поселок. Тут дом кирпичный. На участок машина въехала.
— Вас не срисовали?
— Нет. Сто процентов. Сейчас в бинокль их рассматриваю.
— Что делает?
— Вышел из машины. Его кто-то встретил. О, человек с ружьем.
— Кто, сторож, бандит?
— Сторож.
— Мы уже близко. Как вас в этом поселке найти?
— После указателя с названием — направо. Там магазинчик…
До цели мы добирались еще минут двадцать. И застали оперов из наружки около павильончика на окраине дачного поселка — один глушил пиво, другой держал бутылку с лимонадом.
В поселке была тишь да гладь. Рядом с павильончиком шел глубокий ров, в котором застыл экскаватор и играли детишки. Девушка с коромыслом — сто лет его не видел — набирала из колонки воду.
— Ну, где? — спросил я.
— Вон, улочка сворачивает. Видишь за деревьями — островерхая крыша. Это его дом.
— Сетчатый забор?
— Да. Участок — соток восемь. Домик не ахти какой. Обычный, островерхий. Далеко не вилла. И даже не коттедж драный.
— Что делать будем? — обернулся ко мне Железняков.
— Надо входить, — сказал я.
— Ты уверен, что это надо? — осведомился Железняков.
— А что делать? Еще его неделю таскать?
— Ох, — вздохнул Железняков, — А представь, тут ничего нет.
— Есть.
— Почему ты так уверен?
— Потому что больше всего в жизни его заботят эти самые предметы. И первое, куда он двинет, к ним… Все, заходим. Вы в дом не суетесь, — велел я операм-"топтунам". — Нас страхуете.
— Ясно дело.
Наружка вообще не имеет права принимать участия ни в каких мероприятиях, кроме непосредственно наружного наблюдения. Все остальное — дело обычных оперов. Но сил постоянно не хватает, так что правила приходится нарушать и наружка так же задерживает бандитов, как и все.
Я перекрестился, и мы с Железняковым направились к дому…
За воротами сторож, мужичок лет пятидесяти, собирал яблоки в ведро. Ружья при нем не было. Зато у его ног был волкодав — грязно-желтого цвета и мрачного вида, здоровый, хищный.
Около веранды стоял «Вольво», одним колесом заехав на клумбу. В доме слышалась музыка — это работал телевизор.
— Хозяин дома? — крикнул я.
— А чего? — недружелюбно осведомился сторож.
— Открывай, милиция, — я продемонстрировал удостоверение.
— И чего?
— А ничего, — я вытащил пистолет. — Убери своего волкодава, а то пристрелю. И открывай быстрее, пень замшелый! — прикрикнул я.
Он понял, что пришли люди грубые, вооруженные, да еще и шуточки не шутят. Взглянул через забор на удостоверение.
— Сидеть, — пристегнул он на короткий поводок волкодава. — Спокойно, дружище, спокойно, — он ласково погладил меж ушей в миг погрустневшего пса, который, глядя на нас, понадеялся, что ему подвалила халтурка, ан нет.
Сторож открыл калитку.
Я спрятал пистолет за пояс. Пусть будет поближе. На случай, если возникнут непредвиденные обстоятельства. А они очень даже могут возникнуть.
Мы поднялись по скрипучим ступеням и вошли на веранду. Я оттеснил сторожа, который хотел доложить о просителях.
Он сидел в кресле в глубине дома, рядом стояла бутылка с прозрачной жидкостью — спирт. И огурчики. Он хлопнул стопку, потом обернулся.
— Здравствуйте, Сергей Федосович, — вежливо произнес я.
Лицо его на миг исказилось, но он быстро взял себя в руки и осведомился:
— Вы откуда?
— Из Москвы. Чуть движок не запороли. Очень вы гоните. И адрес не оставили.
Он молчал.
— Скромная обитель, — развел я руками. — Место, где можно отдохнуть от суеты. И полюбоваться коллекцией.
— Коллекция у меня в Москве, — сказал Кандыба. — Объясните, что все это значит.
— Вы задержаны. Не буду перечислять длинный список ваших злодеяний, вы и без нас в курсе. Вопрос по существу — где краденые полотна русских мастеров?
— Ничего более глупого я не слышал, — сказал Кандыба, налив еще стопку. — Не хотите? — кивнул он на бутылку с прозрачным, как слеза, спиртом.
— Нет… Где вещи, Сергей Федосович? — Я присел напротив него. — Вы должны понять — проигрыш есть проигрыш. Волох понял, что проиграл. Он опытный картежник. Пора и вам понять.
Он молчал.
— Они здесь, — продолжал я жонглировать словами. — Мы разберем весь дом по кирпичику. Отбойным молотком. Весь участок перероем. Но найдем все. Просто это займет много времени. И картины могут пострадать от варварства нашего.
— Да. Могут пострадать. От варварства, — кивнул Кандыба. — Ладно. Пошли…
Мы спустились в подвал. Я держал его в поле зрения. И ждал какой-нибудь гадости. Например, он выхватывает с полки заряженный обрез и всаживает в нас заряд. Или подрывает гранату. Или нажимает на кнопку, и весь дом взлетает в воздух — ну, это уже из области американских боевиков.
Обошлось.
Он зажег тусклую лампочку. Откинул в сторону несколько ведер. Пошарил рукой под низким, почти касающимся головы, потолком. Оттянул что-то со щелчком. И толкнул стену.
Такое тоже в кино бывает. И очень редко — в жизни. Кусок стены провалился вперед. И образовался зияющий проход.
— Гробница Рамзеса, — оценил подвал Железняков. Я прошел вперед, спустился на несколько ступеней. Железняков спускался, придерживая под локоть хозяина дома.
— Осторожнее, — прикрикнул Кандыба. — Справа выключатель. Еще повредите по-медвежьи что-нибудь!
Я нашарил выключатель. Нажал на него.
И остолбенел…
Просторное помещение — метров сто пятьдесят квадратных. Датчики, как в музеях, — влажность, температура.
Мини-галерея. Десятки полотен, освещение соответствующее. Сделано по высшему разряду.
Свет из мягких светильников лился на прекрасные лики, живущие в глубине старых полотен. На выпавшие из цепи времени пейзажи — осколки прошлого, того мига, когда художник сидел с мольбертом, и в его лицо дул ветер, который так хотелось запечатлеть на полотне.
Несколько картин были сложены в углу. Им не хватило места.
Рядом со мной застыл Кандыба. Он молча разглядывал картины. И я видел в его глазах тоску. Он прощался со своими любимыми полотнами. Подошел к портрету Рокотова, провел пальцами по раме. Я не стал его останавливать.
— Зачем вы все это сделали? — спросил я.
— Я люблю эти картины. Вам этого не понять.
— Страстно любите?
— Страстно, — кивнул он.
— И за них людей убивали?
— А кому нужны люди — грязные, низкие скоты, думающие лишь о своем брюхе? — обернулся он ко мне. Глаза его горели. Ему бы сейчас на трибуну. — Все, что в них есть лучшего, — в этих полотнах. И я не хочу их делить с быдлом. Это только мое. Русская живопись. Великая живопись… А ее продают, как девку на панели. В нее вкладывают капитал. Эти вещи выше того, чтобы ими торговали, как семечками…
Я немножко передернул плечами. Сейчас в его глазах было безумие.
— Нет такого, что чего-то стоит в жизни. Есть только это, — он провел ладонью по картине Шишкина «Дождь».
Распрямился.
— Я в вашем распоряжении, — в нем была снова спокойная уверенность.
И я где-то даже зауважал его с его маниакальной целеустремленностью. Она весьма незаурядна в мире торгашей и крохоборов, свихнувшихся на баксах.
Вот только те три трупа в квартире на Фрунзенской набережной. Это не оправдать ничем.
Баклан работал в этой дыре уже неделю. Точнее, изображал, что работает. Он с детства понял, что самое неприятное — получить грыжу. И всячески опасался этого.
Из колонии он вышел со справкой об освобождении. Ехать ему никуда не хотелось. И нанялся в геологическую партию.
— Будешь хорошо работать, будешь хорошо получать, — с нажимом на «хорошо» сказал вербовщик в Анадыре.
Понятия «хорошо» у бригадира и у Баклана сильно разнились. В понятии бригадира — это двенадцать часов пахоты не за страх, а за совесть, в грязи, машинном масле, разгребая породу гнутой лопатой, а иногда и руками. Ранняя весна, холод. В общем, ничего хорошего здесь не было.
