Сергей Зверев - Здесь стреляют только в спину
– А то, – выпятил грудь Сташевич. – Покажите мне хоть одного настоящего поисковика, который не стоил бы двух спецназовцев.
– Эй, мужики, – негромко позвала Невзгода, отваливаясь от куста. – К нам тут посетители, давайте потом поговорим.
«Инструктаж» закончился. Неровная цепочка людей в черном перевалила через ложбинку и прогулочным шагом приближалась к лесу.
* * *...Я не видела всех событий, я их просто представляла. Охотники испытывали нехватку в живой силе. От оврага до оврага – метров полтораста, а их всего шестеро. Они были вынуждены соблюдать огромные интервалы, чтобы охватить полосу прочесывания, а крайним определили траекторию практически по обрывам. Крайние и схлопотали первыми. Представляю, какое удовольствие получали Борька со Сташевичем, метая ножи из-под елочек. Перерезанные яремные вены не совмещались с жизнью. С криками и стонами они тоже не совмещались. Люди умирали беззвучно, в мучениях. Падали, вырывали из себя зазубренные лезвия и захлебывались в потоках крови... Как они дальше синхронизировали свое поведение, я не знаю. Возможно, визуально определяли положение очередного звена в цепи, а затем перекликались на языке зверей и птиц.
Потом наши стреляли на поражение. Одновременно Турченко, пристроившись за сосной напротив оставшихся, открыл кинжальный огонь, заставив их врасти в землю. Положение врага определялось из безопасной позиции на флангах – по кучным очередям, которые спасатель посылал поверх лежащих. Для опытного профессионала подкрасться к неприятелю – дело плевое. Набросились, как чупакабрас на глупых овечек. Борька рассек своему горло, а у Сташевича дрогнула рука – лезвие чиркнуло по шее, улетело в лес. «Не убивай...» – хрипел боец, прежде чем пуля поправила положение...
Четыре одиночных в воздух из «АКМ» – условный знак для нас с Невзгодой, и мы, сорвавшись из далекого укрытия, полетели к месту массовой резни. Трупы в черном, распахнутые рты с выпавшими языками, глаза на ниточках... Сташевич собирал оружие, остальные перетряхивали подсумки, карманы, рюкзаки убитых. У одного (видимо, старшего) удостоверение в синих корочках, у других и такого нет... Консервы, смоленые веревки, несколько гранат – гладких, круглых, с короткими ручками... Все перегружалось в наши отощавшие мешки, становясь трофеем. Короткий десантный автомат с откидным прикладом. «Носи на здоровье, твой цвет, – повесил Сташевич мне его за спину, – стрелять потом научим». Снова бег по пересеченной местности – обратно на запад. Время поджимало: вертолеты не летали – надо было пользоваться этим обстоятельством...
Когда мы выбежали на полянку, там все было о’кей: вертолет на месте – в ромашках, пилот сидел в кабине. О захвате и речи не шло – по крайней мере, не обсуждали. Каждый втихомолку надеялся. Но просчитались – бежать было дольше, чем ему заводиться. Однако попытка не пытка, в лоб не дадут – в любом случае бежать... Перепуганный пилот задергал свои рычаги, заиграл кнопочками. Винт начал медленно вращаться, убыстрял обороты. Когда мы подбегали, шквал ветра уже положил ромашки, полозья оторвались от земли. Проделывать излюбленный трюк голливудских героев – воздушную прогулку на полозьях – никто почему-то не решился. Открыли беспорядочный огонь по кабине. Было видно, как пилот дернул головой, точно эпилептик, потерявший управление вертолет завалился на хвост, развернулся на девяносто градусов и банально рухнул, подломив полозья. Как в замедленной съемке, деформировалось брюхо, вылетали стекла...
– В лес уходим! – орал Борька. – Пошли, пошли!..
Мы неслись, окрыленные удачей. Вбежали в сосняк, повернули направо, к обрыву. Высота приличная, склон отсутствовал – стена падала почти отвесно на камни и в заросли крупнолистной крапивы. Искать что-то более пристойное не оставалось времени. Первые же древовидные у обрыва – морщинистые сосны не первой свежести – стали опорами. Специалисты по узлам – один другого ученее. Сошлись на якорном. Две сосны оплели веревками, сбросив концы в пропасть. Борька и Сташевич провалились первыми. Пару минут воздух сотрясали матюги, затем откуда-то снизу глухо проорали: «Теперь бабы!» Господи, да лучше бы я спрыгнула! Ладони горели (от бесчисленных шараханий защитные перчатки истерлись до дыр). Бездна опрокидывалась, летела в глаза. Я билась драной курткой о глинистую стену, натыкалась на сучки, коренья. Пытаясь объехать гнилушку с расщеперенным концом, совсем забыла о законах физики: оттолкнувшись от обрыва, проскользнула опасный участок и с воплем вонзилась в стену. Но продолжала опускаться, чтобы внезапно через полметра обнаружить пустоту! Как странно: веревка кончилась, а стена еще нет. Поболтав ногами, я отпустила обрывок, ударилась пятой точкой и, визжа фальцетом, поехала по откосу в крапиву. Меня остановили, чуть не выломав плечо, в полуметре от острых ощущений. Борька ловко подцепил меня под мышкой, подбросил, чтобы самому не упасть, снова поймал, утвердил вертикально, отметив с уважением:
– Ты неподражаема, Дарья. Не спуск, а симфония...
* * *Нить оврага стремилась к бесконечности, мой желудок – к горлу, а всё вместе – к логическому завершению. Я задыхалась. Кислород в «баллоне» кончился – решительно, в глазах вертелась карусель – пестрая, как гавайская рубаха. Где у нас тропа, а где стены, я уже не различала – штормило страшно. Борька обогнал меня, как стоячую.
– Прошу тебя... – прохрипел он, – в час розовый, Дарья... Прибавь ходу, эти ублюдки слетятся ко взрыву вертолета, как шакалы на наши с тобой трупы...
– Не могу, Боренька, я сейчас ласты заверну... – изнемогала я, молотя руками по воздуху.
– Ну, смотри... – безжалостно пыхтел Борька. – Жить захочешь – побежишь. И учти, мы не оглядываемся...
И с ревом ушел в отрыв. И не оглянулся посмотреть... Я осталась одна. Вписалась в одну излучину, другую. И, не справившись с управлением, влетела в густую крапиву. По инерции пробороздила ее насквозь, проехалась по глинистому обрыву, упала. Больно как, мамочки... В голове стучало, как в крупнокалиберном пулемете. Я пыталась подняться, но не могла.
– Подождите, не убегайте... – шептала я. – Побойтесь бога, вы что, у меня же груз...
Ага, дождешься от них понимания. Никакой логики. Я оперлась на больную руку, позабыв, что она больная. Боль зажглась, словно нож всадили и провернули. Локоть надломился, рука скользнула с бугра, и я упала лицом в молодые росточки крапивы. Самое жгучее, что можно представить! И куда все подевалось – кессонная болезнь прошла, боль в голове потухла... Я чувствовала себя прекрасно – насколько это можно при горящем лице. Тут и дошло: ты одна, совсем одна... Опять одна!!! Лицо пылало, да и шут с ним, красота – удел избранных, а мертвая красота – вообще не по мне. Догоняй своих!
Я подскочила – как лопатой огрели. Но даже разогнаться не успела. Зашуршало везде – сзади, спереди. Хлынула глина с обрыва. Двое в черном, в плотных шапочках ловко съехали вниз, перебирая ногами. Класс, машинально оценила я. Вот у кого надо брать уроки. Задний приземлился не совсем удачно – на руки; у первого получилось изящнее. Он шлепнулся на пятки и щегольским движением скинул с плеча автомат.
– Опаньки, курочка... А ну, засни.
Как бы не так. Я уже была научена – сопротивляться нужно до последнего. Стаскивать автомат? Прихлопнут. Болтается где-то там, и ладно. Исполненная злобы, я метнулась («альпинист» с ухмылкой заступил дорогу), выругалась матом и полезла на противоположный склон – пусть снимают. Стена почти отвесная; я поднялась на полметра и завязла. Камни катились мне навстречу, я сползала вместе с верхним слоем глины, но, закусив губу, с упорством, достойным лучшего применения, опять карабкалась. И опять сползала. И опять карабкалась. На что рассчитывала – кто бы объяснил. Полный ералаш в голове.
Трижды скатившись, я очнулась и задалась резонным вопросом: а почему меня не снимают? По идее, должны. Ладно, руками, а не пулей. Я обернулась. Двое стояли под обрывом и с любопытством наблюдали за моей энергичной деятельностью.
– Браво, – коренастый, бритый, с квадратным подбородком похлопал в ладоши. – А теперь ползи сюда, крошка.
– Нет, – всхлипнула я.
– Как так нет? – удивился второй, помоложе и мускулистый. – А куда ты денешься? Все равно снимем.
– Снимайте...
Так и сняли. Просто дернули меня за щиколотки в две руки, пианисты хреновы. Я пробороздила носом шершавую глину и под дружный гогот зарылась во что-то мшистое и пахучее. Подтянула под себя колени, попыталась подняться.
– Хорошо встала, – мечтательно проворковал молодой, снимая с меня автомат. – У тебя, Петро, не чешется, нет?
– У меня не чешется, – отозвался квадратный, – у меня сразу встает. Тебе что, Полянский, жить надоело?
– Да это я так, воображение тренирую, – с сожалением согласился молодой. – Представляю, разложим мы ее здесь...
– Но секс не отменяется, – процедил напарник. – Он просто переносится. Будет ей секс. И море любви, крошка, обещаем. Народ наш злой, будут любить тебя, пока не развалишься.
