Сергей Самаров - Огненный перевал
А я завис здесь, на борту вертолета, вместо того, чтобы командовать, вместо того, чтобы самому стрелять и выстрелами защищать тех, кого я защитить должен, хотя самому воевать, самому стрелять — это всегда несравненно проще, чем принимать решения за других, чем просчитывать варианты и посылать в бой то одного, то другого, то одну группу, то другую, ломая голову над тем, как сделать лучше, и никогда не будучи до конца уверенным, что поступаешь правильно.
Впрочем, в данной ситуации командовать мне можно было бы только каким-то одним заслоном, тогда как бой вели оба, и в стороне я мог хотя бы дополнительные меры принять, чтобы избежать дальнейших неприятностей, тогда как, завязнув в перестрелке одного заслона, был бы не в состоянии что-то предпринять, если в неприятное положение попадут парни из другого. И вообще не смог бы ничего предпринять, если бы какой-то «третий фронт» вдруг открылся. Точно такой фронт, какой я хочу открыть, только со стороны противника. А противник обязательно этот «третий фронт» попытается выставить. И опередить его можно, только командуя здесь, в стороне, вне боя. В бой вступить я всегда еще успею, но и к этому бою должен заранее подготовиться.
* * *— Все, старлей, — только сейчас капитан Павловский руки с осторожностью одну о другую потер и, кажется, впервые обратил внимание, что обе ладони у него окровавленные.
— Все? — удивился я.
— Все.
— А радист?
— Забыл про него, — легко признал капитан свою вину.
— Я сам схожу. Посмотрю, что он смог сделать там со сломанными руками… Ремонтник из него, понятно, какой… Перчаток нет?..
— Нет. Откуда здесь перчатки?
— Тогда просто руки перевяжи… Они тебе еще понадобятся. В «аптечке» что-то болеутоляющее есть. Я видел, солдаты кетонал пили… Таблетку прими…
— Где «аптечка»? — оглянулся капитан.
Я кивнул головой на второе от люка сиденье. Раскрытая и почти опустошенная «аптечка» вертолета лежала там.
Пока Павловский собой занимался, я заспешил в пилотский отсек. Но войти в него не пришлось. Младший сержант Ярков вышел из отсека, по-прежнему держа перед собой обе руки, хотя снял уже обе с перевязи. Должно быть, работал, и перевязи мешали.
— Что? — только и спросил я.
— Я, товарищ старший лейтенант, все перековырял. Бесполезно. Из того, что осталось, только детекторный приемник с трудом собрать, пожалуй, можно. Но приемник и будет работать только на прием.
— Детекторные приемники, как мне отец рассказывал, он сам собирал, когда еще в четвертом классе учился. И я могу себе представить, что это такое, следовательно, необходимости в таком приемнике не вижу, — сказал я, понимая, что младшего сержанта мне винить в ситуации не за что и он заинтересован в связи не меньше, чем я. Если бы мог, сделал бы. Винить следует меня за то, что я надеялся на ремонт связи и неблагоразумно приказал вести неприцельный обстрел. При нашем дефиците патронов это большой мой промах как командира. Если нет связи, значит, воевать нам придется долго. А чем воевать — об этом снова предстояло мне заботиться. — Пойдем, спустим тебя. Ты один остался.
— А вы как?
— Пешком. По дереву, — не стал я вдаваться в подробности и отчитываться перед своим солдатом. — Павловский, давай бочки из хвостового отсека перекатим.
Там стояли, прочно принайтованные, две бочки с авиационным горючим. Тяжесть неимоверная. Но я прикинул, что они всегда могут сгодиться.
* * *Если уж положено капитану последним покидать судно, то я его последним и покидал. Спускать капитана Павловского, как раненого, я не увидел смысла. Руки-ноги у него целы, а голова может и спуск по стволу выдержать, если ей сильно о ствол не биться, но, чтобы сильно удариться, разбег нужен, а здесь разбежаться негде. И пока капитан спускался, я, не пожелав стать болельщиком, в последний раз осмотрел салон вертолета. Спустили всех и все, ни одного рюкзака не оставили, ни одного патрона, как позволил рассмотреть сумрак салона. Даже мешки с грузом священника не забыли.
Сам корпус покачивало все сильнее, и я предпочел не задерживаться на борту, потому что играют с опасностью не те, кто опасности не боится, а только те, кто ее реальности не понимает или любит поработать на публику. Мне ни первое, ни второе было не свойственно, и потому я выглянул из люка, убедился, что Павловский уже вот-вот спрыгнет под дерево, но дожидаться момента его приземления не стал и прыгнул сам на ствол. Спускался я вроде бы без проблем и уже внизу чуть на голову капитану Павловскому не наступил, потому что он все еще подыскивал место, куда ему спрыгнуть так, чтобы по склону не скатиться. Я спрыгнул как раз в сторону склона, но тренированность помогла переместить центр тяжести тела правильно, и я даже не пошатнулся, тогда как Павловскому пришлось за ствол ухватиться, чтобы не свалиться. Пограничников все же не готовят так, как спецназ ГРУ.
Как раз вернулись священник с лейтенантом Соболенко, отводившие к месту общего сбора младшего сержанта Яркова.
— Там плотный бой идет, — доложил лейтенант, посматривая то на меня, то на своего капитана и так и не сообразив, кто здесь командует и кому следует докладывать.
Мне пришлось показать — кто.
— Далеко от общей группы?
— Разве здесь определишь? — пожал лейтенант еще не изношенными погонами. — По крайней мере, больше сотни метров — это гарантированно. Но я, на всякий случай, раненым солдатам, кто стрелять может, приказал залечь за камнями. Мы с батюшкой наспех пару брустверов из камней сложили.
— Брустверы следует складывать не наспех… — заявил я категорично. — Ладно. Сейчас решим, что делать. Кэп, ты за лагерем наблюдал. Сколько там человек, по-твоему?
— Мне плохо видно было… — поморщился Павловский. — Даже предполагать не буду…
Зачем тогда он вообще наблюдать пытался? Впрочем, чтобы определить количественный состав, тоже следует соответствующий навык иметь, и я зря, наверное, придираюсь. А придираюсь для того, чтобы доказать свое право командовать. Сам я в этом праве не сомневаюсь, но здесь и другие есть, кто на количество звездочек на погонах посматривает.
— Тогда будем ориентироваться на мои подсчеты, — я в действительности уже без сомнения и откровенно командовал, но капитан с этим, кажется, еще раньше смирился. — А по моим подсчетам, в лагере не менее восьмидесяти бандитов. Но мы должны учитывать, что в данной ситуации, если они готовятся к прорыву через перевал, им следует иметь никак не менее полутора сотен человек. Лучше — двести, но это, мне кажется, невозможно. Но даже сто пятьдесят стволов. А в наличии восемьдесят. Значит, они не завершили концентрацию. Восемьдесят в лагере… Еще десять подходили туда, но не добрались, вернулись к месту падения вертолета, и их уничтожили на подходе… Значит, девяносто…
— Почему девяносто? Не понял. — Павловский оказался не слишком сообразительным и считал откровенно плохо. В школе, должно быть, скверно учился. — Десять подходили откуда?
— Их не было в лагере, когда мы там пролетали. Они к нему шли. От лагеря к нам не успели бы. Они шли туда маршем, собственным джамаатом, чтобы присоединиться к большому отряду, но не дошли. Первая группа оттуда подошла позже и сейчас бой ведет. Понятно?
— Понятно…
— Значит, девяносто мы имеем в наличии. Остается еще минимум шестьдесят, которые должны подойти… Часть из них подошла и тоже в бой вступила. И мы заперты здесь без связи, при минимальном запасе патронов, без запаса провизии. А вокруг грозы гуляют.
Я посмотрел на хмурое небо. Гром время от времени то в одном месте прокатывался, то в другом, но дождь где-то в стороне шествовал, но, похоже, и к нам намеревался свернуть. По крайней мере, ветер поверху шел в нашу сторону и тучи гнал.
— А что нам грозы, — сказал священник, почесывая свою аккуратно подстриженную бородку стволом автомата. Довольно браво получилось. — Грозы одинаково неудобны и для них, и для нас. Может быть, для них более неудобны, потому что им перемещаться надо.
— А вертолетам надо нас искать, — заметил я, считая, что своим замечанием все объяснил. — А грозы не пускают…
— Я понял вас…
Священник, кажется, понял слова, но не суть. А суть была такова, что положение наше — трудно придумать хуже. А он, судя по лицу, даже чему-то доволен. Или просто лицо у него такое…
— Но во всей ситуации есть один маленький положительный момент. Пока мы держимся здесь, мы не даем бандитам соединиться и увеличиваем вероятность того, что их накроют. Будут нас искать, и их накроют. Это относится к нашему чувству долга. В противовес нашему маленькому приятному моменту существует мощный контрмомент: бандиты тоже понимают, что им нельзя задерживаться, потому что упавший вертолет будут искать и найдут их, следовательно, у них задача стоит конкретная — расправиться с нами как можно скорее. Я понятно объясняю?
