Александр Проханов - Война страшна покаянием. Стеклодув
Разбросав костлявые ноги, мучительно изогнув шеи, лежали убитые верблюды. У ближнего было распорото брюхо, и на песок вывалились мокрые глянцевитые внутренности. У другого был посечен бок, со множеством параллельно идущих надрезов, словно животное полосовали ножом. Из надрезов сочилась красная гуща, касалась песка и впитывалась, образуя темные сгустки. Третий верблюд мучительно оскалил желтые зубы, словно пытался загрызть нападавшее из неба чудовище. У него из горла торчал невзорвавшийся реактивный снаряд с лепестками стабилизаторов. Еще один верблюд был ранен, приподнимал и ронял губастую голову, издавая длинные стоны, и из фиолетовых глаз текли слезы. Пятый уцелевший верблюд бежал иноходью далеко в пустыни, перебирая длинными ногами, изгибая шею, окруженный стеклянным миражом, и казалось, что он не касался земли.
На барханах, взрыхленных взрывами, рябых от осколков, лежали погонщики. Взрывная волна расшвыряла их в разные стороны, и они напоминали тряпичные куклы своими балахонами и неестественными позами, словно у них не было костей. Старик с коричневым лицом и седой бородой завалился, перегнувшись назад, словно смерть застала его на молитве, а удар сломал ему позвоночник и опрокинул на спину. Беззубый открытый рот старика еще хранил в себе крик, то ли боли, то ли проклятия, то ли оборванной смертью молитвы. Недалеко, лицом вверх, лежал юноша, совсем еще мальчик, безусый, с пухлыми улыбающимися губами. Его смуглый кулак сжимал обрывок материи, похожей на знамя, шаровары были разорваны, и из них торчали два сверкающих костями обрубка, словно горящие красным огнем головни. Он был похож на знаменосца, сраженного во время атаки. Еще один погонщик был ранен — приподнялся на локте, костлявой пятерней зажимал себе живот, и пятерня была красной. Он не смотрел на Суздальцева, а только тихонько всхлипывал, вбирал живот, в котором перекатывалась, выталкивала кровь нестерпимая боль. Другие погонщики лежали в стороне на склоне бархана, впечатанные в желтизну песка.
Солдаты, уже не опасаясь отпора, бродили вокруг, нагибались, что-то подбирали. Среди них, в отдалении, двигался майор Конь, который, как и Суздальцев, медленно перемещался, глядя себе под ноги. Оба обходили побоище в поисках груза с ракетами.
Песок был усеян бесчисленными осколками посуды, черепками расписных сервизов, обломками тарелок, фарфоровых ваз и стеклянных сосудов. Некоторые изделия уцелели — лежали тарелки с золотой каймой, словно кто-то накрыл на бархане стол. Изящный, с тонким горлом кувшин, испещренный голубыми узорами, стоял на песке, и рядом, блестя зазубренными краями, лежал осколок. Было странно видеть их рядом, словно кто-то сберег хрупкое изделие, остановив полет металла. Будто капли солнца, блестели на барханах разбросанные взрывами часы. Валялись обломки кассетников, упаковки с электробритвами, продырявленные коробки с электроутюгами. Бугрились ворохи тканей, груды шелка, рулоны ковров. Казалось, кто-то взломал платяной шкаф и вытряхнул содержимое наружу.
— Что за черт! — Конь приблизился к Суздальцеву, держа в руке кисточку для бритья, — волосяной пучок, вставленный в перламутровую рукоять. — Что за черт!
Суздальцев услышал жужжание, увидел промелькнувшую у глаз тень. Еще одна с жужжаньем промчалась, тускло сверкнув на солнце. Он увидел, как на окровавленный бок верблюда села большая сине-зеленая муха. Следом прилетела другая, блестящая, как крохотный слиток. Мухи летели из пустыни, плюхались на окровавленные трупы, жадно шарили лапками, начинали сосать. Пустыня, казавшаяся неодушевленной, ожила, почуяв запах крови. Поодиночке, тусклыми роями летели насекомые, падали на убитых людей и животных, на теплые раны, на сочные внутренности и обрубки костей, принимались за жуткое пиршество. Суздальцев почувствовал больной удар в щеку. Муха приняла его за мертвеца, ползла по щеке в поисках раны. Испугавшись, с чувством омерзения, боясь раздавить жирное насекомое, он смахнул муху. Крутанул головой, заморгал глазами, словно хотел подать насекомым знак, что он живой, его кровь запечатана в сосудах, им не отыскать на нем раны. Они шли с майором среди летящих мух, глядя, как на верблюдах и на людях вокруг ран, словно вокруг водопоя, копошатся зелено-синие насекомые.
— Посмотри! — подозвал Суздальцева Конь, наклонившийся над телом погонщика. Суздальцев приблизился. Погонщик в зеленоватом балахоне, в широких шароварах плоско лежал на бархане, вытянув по швам длинные руки. Его грудь под полотняной рубашкой была в крови. На открытой шее виднелась золотая цепочка с брелоком. Под черными красивыми усами приоткрылся в улыбке рот, и в нем блестели зубы. Под полузакрытыми веками сонные, с поволокой, отражали солнце глаза. Чалма с головы отвалилась, лежала на песке, и голова с короткой стрижкой была открыта. Эта голова была черно-белой, словно по ней, ото лба к затылку, провели валиком с белой краской. И эту черно-белую, словно из двух половин состоящую голову, и красивые, чуть загнутые на концах усы, и улыбающийся белозубый рот узнал Суздальцев. Это был доктор Хафиз, офицер разведки, с кем познакомились в Ташкенте, несколько раз встречались в Кабуле, в штаб-квартире «хада», все последние месяцы обменивались агентурными донесениями о продвижении караванов, о перемещении партии «стингеров», надеясь на скорую встречу в Лашкаргахе. Теперь доктор Хафиз, бесценный агент, лежал на бархане, убитый русским снарядом по приказу Суздальцева. Оба они, Конь и Суздальцев, проиграли схватку с пакистанской разведкой, с афганским шахидом Дарвешем, который под пыткой током указал им ложную цель. Их руками расправился с опасным врагом и теперь, торжествуя, готовится к смерти, ожидая в вертолете их возвращения.
Суздальцев испытал бесшумный удар тьмы, словно солнце померкло и остановилось в небе, как во времена Иисуса Навина. Из жизни Суздальцева кто-то вырвал и унес непрожитый им отрезок, образовав в непрерывном времени черную скважину, в которую бесследно канула часть его бытия. Эту часть отобрал у него тот, кто даровал ему некогда жизнь, а теперь отнял назад драгоценный отрезок. Этот испепеленный отрезок он будет ощущать всю остальную жизнь, как рубец в сердце, как пропущенное и недостижимое чудо, как источник необъяснимой тоски.
Четыре солдата, взявшись за углы ковра, несли доктора Хафиза к вертолету. Суздальцев шагал сбоку, глядя, как спокойно, вытянув руки и приоткрыв глаза, лежит на ковре доктор Хафиз, словно дремлет после тяжелых трудов. Узоры ковра состояли из сине-золотых геометрических фигур, вытканных на вишневом фоне, и повторяли древний орнамент народов, населявших страну во времена Александра Македонского. Народы бесследно исчезли, оставив после себя загадочную геометрию синих треугольников, золотых меандров на вишневом, мерцавшем ворсинками поле.
Остальные солдаты, покидая побоище, несли, прижимая к груди, стопки тарелок, держали за ручки уцелевшие «кассетники», нацепили на запястья множество контрабандных часов. Один из них вышагивал со счастливым лицом, неся электрический вентилятор, окруженный хромированной сеткой. Сзади раздался одинокий выстрел. Суздальцев не оглянулся. Это был «выстрел милосердия», произведенный длинноногим командиром, который пристрелил раненого — то ли верблюда, то ли человека.
Из дверей вертолета, под свистящими лопастями, выглянул прапорщик Корнилов. Конь сделал ему знак, и тот, скрывшись, через минуту вышвырнул на песок афганца, который стукнулся о бархан. Прапорщик соскочил следом, за шиворот потащил афганца прочь от винтов, куда не достигала поднятая вертолетом буря, и был различим человеческий голос. Майор Конь придвинулся к афганцу. Они были одного роста. Майор, лысый, с белесыми усами и голубыми, навыкат, глазами, потный, с расстегнутым воротом, упирался башмаками в золотистый песок, держа автомат стволом вниз. Дарвеш в изодранном облачении, скомканных шароварах, чернобородый, с густыми, сросшимися бровями, смотрел на майора пылающими глазами, в которых были ненависть и торжество.
— Почему ты подставил под удар своих соотечественников, ни в чем не повинных людей? — спросил Конь.
— Они все теперь в раю, смотрят из неба, как вы несете на ковре убитого предателя. Их души в райских садах, а душа предателя уже корчится на адских углях.
— Ты не боишься, что сейчас и твоя душа угодит в раскаленную печь, и это будет пострашней, чем разряд электричества?
— Аллах акбар! — тихо произнес Дарвеш, сделав поворот плечами вправо и влево, как это делают физкультурники во время гимнастики. — Аллах акбар! — он разворачивал плечи, и его огненные глаза шарили по пустыни, словно искали для себя помощи и спасения. — Аллах акбар! Аллах акбар! — он ритмично раскручивался в обе стороны, повторяя хвалу Господу, словно хотел войти в резонанс с мирозданием, чтобы голос его был услышан в лазури, и душа, вознося хвалу, прянула прямо в небо. — Аллах акбар! Аллах акбар! Аллах акбар!
