Рикошет - Василий Павлович Щепетнёв
8
В автобусе я был неприметен. Один из многих. Слился с окружением. Мимикрифицировался. Напустил на себя утомленно-агрессивный вид. Впрочем, особо стараться нужды не было, он у меня как раз такой последние часы — утомленно-агессивный. Значит, потихоньку вписываюсь в реальность.
Итак, моя жена Лика и некий Игорь, возможно, жандарм, почему-то желают моей гибели. Игорь располагает достаточной властью, чтобы приказать пятерым служивым убить меня и замести следы. Но делать это пришлось скорее тайно, чем явно. Было бы явно — зачем тогда деидентификация и полевые условия? Повезли бы в процедурную, или как у них называется это место, и с чувством, толком и расстановкой выполнили бы назначенные процедуры. Однако ликвидацию решили провести в лесочке, у свалки, в антисанитарных условиях. Это не власть, это злоупотребление властью.
Отсюда следует, что операция против меня несанкционированная, и проводится по партизански, на общественных началах. То есть в интересах самого Игоря, а не организации, которую он представляет. В прогнившем мире атлантидов подобное развитие событий вполне вероятно. Полицейские покрывают преступников, врачи делают бесполезные, но дорогостоящие операции, чиновники торгуют должностями, примеров не счесть. В этом мире, похоже, учатся у атлантидов, но выходит грубо, уродливо и через пень-колоду. Как это обычно и бывает на оккупированных территориях. С покорёнными не церемонятся
Вот и Игорь делает какой-то собственный гешефт, на который его контора смотрит сквозь пальцы. Я — объект этого гешефта. Поначалу думал, что первостепенный, что дело в недвижимости. Сейчас начинаю сомневаться. То есть жилье жильём, наследство наследством, но есть и другие причины желать смерти мне — в смысле Виктору Брончину. Шалости с захватом чужого жилья организацию Игоря интересуют мало, покуда подчинённый послушен и справляется с основным делом.
Но — справляется ли? Гибель пятерых служивых нужно объяснять. Почему погибли? Как погибли? Их убил Виктор Брончин? По какой причине? И где доказательства? И кто, собственно, такой этот Брончин? Почему мы им занимаемся? А подать-ка дело Брончина на стол!
Придётся отвечать, по какой причине Брончина повезли в лесок на свалку. А ещё придется искать доказательства, что погибшие служивые — дело рук Брончина.
Отпечатки пальцев? Но отпечатки пальцев — следствие генетической фиксации. А я с генами немного поработал, и уже в своей (то есть Брончина) квартире был с иными отпечатками. И в машине, если не сгорит дотла, найдут отпечатки неизвестного субъекта. Да ведь сгорит, не найдут. Но остались в квартире, на кофейной чашке, не зря же меня угощали кофе.
Кстати, сейчас я опять изменил узор на пальцах и ладонях. Как и внешность. Немного, чуть-чуть. Но по ориентировкам, если таковые разошлют, опознать меня трудно. Да что трудно, невозможно. Сейчас я был худощавым блондином, особые приметы — оттопыренные уши. Фотокарточки? Видел я эти фотокарточки у автостанции. За сто лет прогресс в фотографии мало коснулся розыскной работы. В технике ли дело, в кадрах — не знаю. Но если и будут розданы отличные карточки Брончина, я на них похож слабо. Главное — другие уши.
В Москве нас высадили у станции метро. Не рядом, но в квартале.
Народ разошелся кто куда.
Куда мне?
Это зависит от того, кто я сейчас. Скрывающийся Виктор Брончин? Но от кого скрывающийся? От жены? От зловещего Игоря? От организации? От государства?
А почему, собственно, скрывающийся? Подчинённые Игоря заверили его, что Брончин мёртв. Раз мёртв, значит, среди живых его искать Игорь не станет. А что нет его — то есть меня — в фургоне, так и не должно быть. Выбросили на свалку. Перекапывать всю свалку? Там, верно, много чего можно найти интересного, в глубинах свалки.
И я решил, что с этой минуты я — обыкновенный москвич, временно оказавшийся без жилья. С женой разошелся и ищу, где бы пересидеть.
Около станции метрополитена вертелись барыги. Совсем как в кварталах Константинополя. Предлагали жилье, работу, прописку, паспорт, загранпаспорт, поменять валюту по выгодному курсу. Даже тень этих барыг пахла ложью.
— Подальше надёжнее будет — сказала мне пожилая женщина. Не просто так сказала, видно, видом своим я навевал воспоминания о сыне, муже или несбывшемся. Вот и пожелала мне лучшей судьбы.
Я шёл дальше — с сумкою, одетый в новую дешёвую одежду, пахший дешёвым кремом для бритья (это для тех, у кого тонкое обоняние) но, одновременно, и надежной простотой. Всем видно — человек без претензий, свой, без подвоха!
Ну и я тоже — присматривался, прислушивался, принюхивался.
— И какая ж комната? — спросил я новую женщину, но очень похожую на предыдущую.
— Комната неплохая, даже хорошая. Но в коммуналке. Мне от матери осталась. Прямо не знаю, продавать или сдавать. Решила сдавать для начала.
— А коммуналка какова?
— Четвёртый этаж пятиэтажного дома. Лифт работает. Двое соседей. Один тихий, не видно и не слышно. Другой музыкант.
— И сильно музыкант?
— Виолончель.
— Учеников много?
— Он хороший музыкант. А сын у него в милиции, то есть в полиции служит.
— Понятно.
Рассказал и я о себе. Жить буду один, а не сам-сорок. Москвич, документы в порядке. После ранения на пенсии, жена развелась. Квартирный вопрос улаживается, но нужно время. Может, месяц, скорее три, а бывает и год. Нет, случаются и более выгодные квартиранты, спорить не буду. Пойду искать дальше.
Сговорились мы так: я въеду на пробу. Недельки на две. А там посмотрим. Уживусь с соседями, может, и год проживу. Если придётся.
И я стал соседом виолончелиста и невидимки. В качестве Егора Ваклычкова. Документ на это имя — из трофейных — я показал хозяйке. Внешне Егор был наиболее близок Брончину, ну, и я над внешностью подработал. Не один в один, это ни к чему, но довольно схоже. Главное же — у Брончина в паспорте временная регистрация, не знаю, правда, по какой причине. А у Ваклычкова самая что ни на есть постоянная. В оккупированной Москве это многое значит.
Мы с хозяйкой решили, что никаких отношений с властями нам пока не нужно. Вдруг через две недели я съеду? А там посмотрим. Главное, хозяйка довольна: офицер, есть пенсия, значит, платёжеспособен. А власть, что власть?
Комната оказалась большой, с окном-фонарем. Мебелью не загромождена: простенький столик, небольшая тумба, два стула и диван средней продавленности. Хозяйка объяснила, что мебели было больше, и хорошей мебели, но она, хозяйка, забрала эту мебель себе, поскольку своя стала рассыпаться. Из опилок своя была. И срок ей вышел. Вот.
Было видно, что ей неудобно. Думала, что будет удобно, а вышло —
