Илья Рясной - Наше дело — табак
Глушко после убийства Сороки нанял себе личную охрану и старался не появляться нигде без накачанных, с зарегистрированным пистолетом под мышкой здоровяков из частного охранного агентства «Питон». Но несколько дней назад отказался от нее: его стали раздражать провожатые, получающие деньги за безделье. Хотел, наверное, расслабиться. Вот и расслабился с восемью пулями в теле…
ЧАСТЬ II
ВОЗВРАЩЕНИЕ С ТОГО СВЕТА
Глава 1
ЗАКАЗУХА
— Смотри, что я нашел. — Гринев бросил на стол перед Ушаковым тонкую самиздатовскую, в серой обложке и на плохой желтой бумаге книжку. Называлась она «На ниве страсти». Автором ее значился некто Одуванчик.
— Это что за хренотень? — не понял Ушаков.
— Это мне агент принес, — победно заявил Гринев. — Раритет.
— Ничего не понимаю.
— Самиздат девяносто первого года. Записки гомосексуалиста. — Гринев пролистал книжку и зачитал отрывок, в котором автор, явно по собственному опыту, расписывал, какой кайф получал, когда братья-гомики брали его за ноги и как Буратино трясли с балкона на высоте четырнадцатого этажа.
— «Ощутил, как по моему телу расплывается блаженство. Это был экстаз!» — процитировал Гринев.
— Стиль не ахти, — оценил Ушаков.
— А откуда ему взяться? Зарецкий пишет хреново.
— Это что, он написал?
— А кто же еще?
— Одуванчик, значит. — С некоторым интересом Ушаков пролистнул книжку с бесстыдными иллюстрациями. Брошюра вполне тянула на методическое пособие для молодежи, решившей посвятить свою жизнь светлому влечению к лицам одного с ними пола.
— Он еще тогда был не гомиком-депутатом, редактором, а обычным гомиком. Книга тогда разошлась среди голубых быстро и была популярна. Сегодня Эдик, конечно, не соглашается, что это его пера творение. Там, кстати, и про Резину есть. Одна шайка-лейка. Они тусовались тогда у областного драмтеатра.
— Где Резина мальчиков цеплял?
— Вот именно… Я на суде эту штуковину покажу, — потряс Гринев книжкой.
Судебное заседание по иску Гринева в очередной раз откладывалось из-за того, что редактор «Трезвого взора» напрочь его игнорировал.
— Резина, — хмыкнул Ушаков. — Ох, и дело было… Эта нашумевшая история двухгодовалой давности. Тогда Гринев повязал банду Кошелька — известного на весь воровской мир гомика, который сколотил шайку из своих партнеров, насадив там жесточайшую дисциплину. Там были и бывшие уголовники, и матросик, дезертировавший из части морской пехоты в Старобалтийске. Жертвами они намечали чаще своих, голубых, благо среди них полно людей денежных и авторитетных. Один арестованный из этой шайки-лейки в порыве откровенности выложил Гриневу все и про редактора «Трезвого взора», с которым познакомился по голубым делам, и про Резину, который чуть ли не каждый день ошивался в сквере у драмтеатра и снимал себе мальчиков тринадцати-четырнадцати лет.
Впрочем, Резиной он был только в скверике. Для всех остальных он был Рафаэлем Михайловичем, помощником губернатора области, светочем демократии, который толкался на всех демократических тусовках начиная с восемьдесят седьмого года и не слезал с экранов телевизоров, где проповедовал общечеловеческие ценности…
Мальчишек, которых он снимал в скверике, он тащил в областную администрацию и предавался содомскому греху с ними прямо в кабинете, под портретом первого, всенародно избранного Президента России.
— Конец педриле, — потер руки тогда Гринев, записав тщательно показания.
После этого быстренько собрал доказательства, нашел тех малолеток, с которыми любился помощник областного главаря, и с материалами отправился к губернатору.
Тот хоть вор и взяточник по жизни, но все-таки мужик, и довольно крутой, поглядел показания, покрылся сначала красными, а потом какими-то синюшными пятнами, потер грудь, там, где закололо сердце, поднял трубку и гаркнул:
— Рафаэль! Тебе десять минут на сборы. И чтобы больше тебя на пороге не видел… Почему? Ты спрашиваешь?.. А ты подумай, — и, уже не сдержавшись, добавил:
— Резина…
Резина за развратные действия получил условный срок, не пропал, понятное дело, пристроился в какую-то фирму и активно пописывал статейки про все те же опостылевшие голодному народу общечеловеческие ценности и вселенскую отсталость России, давно сошедшей со столбовой дороги прогресса человечества. А Гринев после этого случая стал тут же в глазах прогрессивной общественности давителем прогресса и врагом человечества, и газета «Трезвый взор» кусала его в каждом номере.
— Думаешь, судье эта книга интересна? — спросил Ушаков. — Да ты и не докажешь авторство…
— Педрилы. Везде педрилы… Историей доказано, несколько тысяч пидоров, которым дали волю, могут развалить любое государство… Ох, где сто двадцать первая статья! — с ностальгической тоской произнес Гринев.
Сто двадцать первая статья старого уголовного кодекса, карающая за мужеложство, была первой отмененной реформаторами как нарушающая неотъемлемые права личности. Оно неудивительно. Слишком многих радетелей демократии, дорвавшихся до рулей государственного российского корабля, средств массовой информации и денежных потоков, в свое время вербовал КГБ, используя именно эту статью.
— Ладно, черт с ними, с гомиками, — махнул рукой Ушаков. — Что у нас с Пробитым?
— Всех людей на ноги подняли, — проинформировал Гринев. — Негласный аппарат ориентирован… Нет его. Как сквозь землю провалился… Я так мыслю: или он через границу отвалил, или где-то лежка у него настолько надежная, что о ней никто не знает.
— Где Ломоносов?
— Тоже исчез, академик-недоучка.
— Будем прессовать бригаду Корейца так, что они нам скальп Пробитого принесут, — сказал Ушаков. — Чтобы мысли ни у кого больше не возникало на мента ствол поднять.
— Правильно, — согласился Гринев. — Всякая сволочь бояться нас должна… А тут какие-то пидоры на всю область в газетах изгаляются над нами как хотят.
Тут раздался звонок внутреннего телефона. Звонил дежурный по области. Выслушав его, Ушаков осведомился:
— Дежурная группа выехала?.. Ясно. Мы с Гриневым сейчас туда.
— Кого упокоили? — деловито осведомился Гринев, когда начальник уголовного розыска положил трубку.
— Только что у ипподрома произошло убийство. Застрелили двоих у кафе. Личности пока не установлены.
…Трупов оказалось не два, а один. Когда начальник розыска с заместителем добрались до места, «Скорая» уже забрала раненого, в котором теплилась жизнь. В другой машине с красным крестом откачивали человека, пострадавшего больше морально, чем физически, — в нем Ушаков без труда узнал сигаретного делягу Дона Педро. Его укололи транквилизатором, и он сидел в машине, глубоко дышал, время от времени с силой зажмуривал глаза и ударялся лбом о стекло. Личности погибших установили по водительским удостоверениям без труда — это были старые знакомцы — Колпашин и Глушко.
— Обоих не жалко, — в своей манере неприкрытого цинизма откомментировал Гринев.
«Я знал двух Фердинандов. И ни одного из них нисколько не жалко», — пришла в голову Ушакову цитата из Швейка.
— Давай, Толя, колись, — взялся за Дона Педро Гринев, присев рядом с ним на сиденье в «Скорой помощи» и, казалось, заполнив все оставшееся в салоне свободное пространство. — За что твоих братков в капусту покрошили? И кто?
— Я не знаю, — глубоко вздохнув, произнес Дон Педро. — Я ничего не знаю.
— Врешь, — констатировал, как врачи констатируют неприятный, хотя и не смертельный диагноз, Гринев. — Кстати, почему тебя-то не тронули?
— Я не знаю.
— В камере будешь вспоминать, — напирал Гринев.
— Я ничего не знаю! — завопил Дон Педро таким диким голосом, что Гринева тронул за локоть просунувшийся в машину врач и укоризненно покачал головой — мол, человек и так еле живой.
— Ладно, лечись, болезный. Еще переговорим, — кинул Гринев, выбираясь из машины.
Отойдя от « Скорой», Гринев сказал Ушакову:
— Сволочь. Как и все они. Бизнесмены, мать их! Опять перестрелялись. Сколько можно?
— Бизнес — дело суровое, — рассудительно заявил начальник уголовного розыска.
— Когда они все друг друга поубивают?
— Новые появятся, — заверил Ушаков.
Механизм закрутился. Сотрудники милиции и прокуратуры осматривали место происшествия, изымали гильзы, опрашивали окрестных жителей. Заградительные мероприятия ничего не дали — киллер исчез. И единственный способ его найти — танцевать от мотива. А мотивы бывают разные.
Глава 2
«ОТДАЙ БАБКИ»
Удар был глухим и безболезненным. Арнольд удержался на ногах. Мелькнула быстрая мысль, что не произошло ничего особенного. Он не понял, кто ударил. Звук выстрела и этот удар почему-то с трудом связывались в одно целое. Ведь выстрел — это обязательно острая боль, это хлещущая кровь. Вот только почему после этого удара мысли стали нечеткими и он никак не мог ухватить суть происходящего? И держаться на ногах было все тяжелее. Точнее — просто невозможно. Он видел, как приближается покрытый черным целлофаном мусорный бак. Видел смятую банку из-под пива, которую Глушак недавно швырнул сюда. Почему этот бак двигается навстречу и бьет, тоже безболезненно, в лицо?
