Леонид Влодавец - Фартовые деньги
— Александр Петрович! — испуганно воскликнул один. — Вы ранены?
— Нет, придуриваюсь! — произнес Шура, которого пробило на сарказм. — Ворота открывайте, пидоры! Быстро!
Пока охранники суетились, Шура опять сник, и Нинке пришлось его трясти.
— Шури-ик! Не спи ж ты, козел драный!
— За «козла» — ответишь! — произнес Шура. — Особенно если я помру.
Ворота открыли, и Нинка с места в карьер понеслась по поселку.
— Нинуль, — неожиданно спросил Казан, — ты замужем?
— Нет, — ответила она. — А ты руку предложить хочешь?
— Ну, — произнес этот хам, находящийся на грани жизни и смерти, — рукой ты, наверно, и сама умеешь…
Нинка этот прикол мимо ушей пропустила и ответила по-простому, по-рабочему:
— Если не сдохнешь — потрахаемся…
— Заметано! — объявил Шура. — Теперь не помру, пока не трахну!
У него, паразита этого, даже голос пободрее зазвучал!
В этот момент Нинка уже вписывалась в правый поворот мимо магазина «Леокадия». Она даже не разглядела шикарные особняки и коттеджи, проглядывавшие из-за солидных заборов. Если б, допустим, она мимо такого поселка на автобусе ехала, то небось все глаза бы пропялила на то, как богатые люди живут.
— Если не откроют сразу — долби бампером! — приказал Шура, когда в конце улицы фары высветили бетонный забор с железными воротами. — Их, паскуд, иногда пугать надо!
Должно быть, он имел в виду охрану своей дачи.
Но ворота открылись гораздо раньше, чем Нинка до них доехала. Самосвал влетел в ворота, едва не сбив целую группу людей, которые, должно быть, прибежали встречать Казана. Но Нинка остановилась вовремя.
— Молодцы те, на внешних воротах, — похвалил Казан, — предупредили моих…
Нинка вдруг ощутила такую нечеловеческую усталость, будто это не Казан, а она сама пол-литра крови потеряла. В следующую секунду она потеряла сознание.
КОМУ НЕ СПИТСЯ В НОЧЬ ГЛУХУЮ?
А в это самое время, на островке посреди камышей, Епиха и Шпиндель все еще лежали на траве, привязанные ремнями за руки к толстенному корню, и были даже не в силах штаны подтянуть. Колышки, которыми Нинка их вытянула в струнки, ребята кое-как смогли расшатать и ноги более-менее освободили. Но развязать зубами Нинкины «милицейские узлы» на ремнях они все еще не сумели. К тому же каждое неловкое движение причиняло им сильную боль в тех местах, которые эта ведьма отхлестала до крови. Да и не только в них. Саднило и там, где она их сигаретой жгла, и в потянутых связках побаливало, и в суставах. Да и лежание на сырой земле под дождем здоровья не прибавляло. К тому же они с утра ничего не жрали, да и вообще настроение было у обоих такое, что они с удовольствием бы померли или сами себя убили, но и этого сделать не могли. Они ненавидели и Нинку, и друг друга, и каждый самого себя, но… руки были в буквальном смысле связаны.
Развязываться они взялись почти сразу же после того, как Нинка убежала, еще засветло. Но так и не успели до темноты. К тому же после того, как на какое-то время прекратились дождь и ветер, над болотом запищали комары. И такие злые, такие кусачие, что врагу не пожелаешь. Целый час безнаказанно изгалялись над пацанами, кровопийцы! И не прихлопнуть — руки-то связаны! — и не убежать, и не почесаться… А они, гады, жалили куда хотели: и лица, и руки, и задницы, и через одежду доставали. Пацаны только могли перекатываться с боку на бок и с живота на спину, матерились, стонали, выли, судорожно дергались. В общем, это было прямое продолжение Нинкиных пыток. Епиха и Шпиндель были на сто процентов уверены, что она это комариное мучение загодя предвидела.
Когда они уже начали с ума сходить от постоянных болезненных укусов и неимоверно зудящей кожи, пошел дождь с ветром, и комары убрались. Но зато стало совсем темно, и разобраться в узлах, тем более с помощью одних лишь зубов, стало совершенно невозможно. И оба они, почти одновременно, поняли, что раньше, чем рассветет, они с узлами не справятся. К тому же стянутые ремнями руки затекли, распухли, и пальцы стали плохо шевелиться.
Холод и дождь немного притушили боль и зуд, сыграв роль своеобразного компресса, но были сами по себе испытанием крутым. Особенно для Шпинделя, у которого Нинка забрала сапоги. Епиха тоже мерз, но у него все-таки ноги были обуты. А бедняга Шпиндель совсем загибался. Он ведь еще и тощий был, во всяком случае, в сравнении с Епихой.
Некоторое время они еще могли переругиваться, обзываться, упрекать друг друга, фантазировать на тему, как они поймают эту чертову Нинку и отомстят, но потом весь этот словесный понос стал заканчиваться. К полуночи сил у обоих хватало только на то, чтоб лежать пластом и глухо стонать. Голоса у обоих сели, во рту пересохло, и их мучила жажда, будто они находились в пустыне, хотя дождь не прекращался и можно было слизывать с травы его пресные капельки. Временами на Епиху и Шпинделя находило какое-то странное состояние, пограничное между сном и явью, когда возникали всякие жуткие видения типа Нинки с розгами, Сухаря с топором в башке, воронки, из которой вылезают ожившие трупы… Иногда мерещилось, будто по траве змеи ползают, — короче, крыша ехала.
В самом начале своего сидения на привязи ребята еще питали какую-то надежду на то, что вдруг появится какой-нибудь рыболов, который знает это место, подобно Епихиному отцу, или кто-то прибежит, услышав крики на болоте. Ведь они, особенно во время порки, орали, не щадя голосовых связок. За два километра услышать можно. Но никто из тех рыбаков, что сидели на Снороти с удочками — дотуда, если по прямой, и полутора километров не было! — не стал интересоваться, что там за вопли. Конечно, кто-то мог подумать, будто пацаны просто дурачатся спьяну, но не все же… Наверняка были и такие, что отчетливо поняли: там кого-то бьют, может быть, даже убивают, но не побежали спасать или хотя бы искать милицию. Тем более что отсюда за этой милицией надо, наверное, не ближе, чем в Лузино, ехать, куда автобус с интервалом в полтора часа ходит. Или дожидаться, пока какая-нибудь милицейская машина случайно проедет мимо остановки. Пока дождешься, все события уже закончатся. Приведешь ментов к остывающим трупам, а менты еще тебя же и заподозрят! Ну а если, как говорится, удастся кого-то спасти — попадешь в свидетели. То есть очень просто можешь встрять между законом и крутыми. И окажешься перед очень непростым выбором: либо сказать правду и получить пулю в родном подъезде, либо соврать и оказаться под статьей за заведомо ложные показания. Кому охота?
Несмотря на юный возраст, и Епиха, и Шпиндель все это очень хорошо понимали. Надеяться можно было только на счастливый случай, но они, эти счастливые случаи, — жуткая редкость.
Несчастные случаи гораздо чаще происходят. Вся история, приключившаяся с ними за прошедший день, — типичный пример того, как счастливый случай перерастает в несчастный.
Тишина казалась гробовой, хотя и ветер шуршал камышом, и дождь шлепал по траве и воде, и сама вода в протоке понемногу журчала. Но все эти природные звуки только подчеркивали позабытость-позаброшенность пацанов. И тоска смертная их медленно добивала. Домой хотелось — ужас как. Даже Епихе, которому его алкаши-родители надоели поверх горла. А уж Шпинделю, у которого родители наверняка сейчас волновались и из угла в угол бегали, не находя себе места, родная квартира вообще вспоминалась как рай земной. И это при том, что они прекрасно помнили насчет крутых, которые могут свести с ними счеты. Как-никак те двое, чьи тела сейчас плавали в старой воронке, погибли не без участия Епихи. Шпиндель, тот больше ментов боялся: ведь Нинка сказала, что бабка, которую он, удирая, толканул, до смерти убилась!
Где-то около двух часов ночи они опять впали в забытье. То самое, со страшными и жуткими видениями. У обоих, похоже, температура поднялась, и даже бред какой-то пошел.
Сколько так продолжалось — они не запомнили. К тому же Епиха очнулся несколько раньше, чем Шпиндель. Ему перед этим привиделось, будто здесь, на этом островке, стоит палатка, которую они ставили с отцом, когда приезжали сюда пять лет назад. И будто его отец тоже здесь — не нынешний, насквозь проспиртованный полуидиот, а вполне нормальный, — сидит у костра и варит уху в старом закопченном котелке.
Конечно, Епиха очень разочаровался, даже простонал с досады, убедившись, что, кроме него самого и жалобно бормочущего и стонущего Шпинделя, никого на этом островке нет. Но при этом он как-то непроизвольно прислушался к уже привычному фону ночных звуков. И неожиданно для себя услышал некий новый, хотя и очень тихий шумок, доносившийся с протоки. Примерно с той стороны, где протока впадала в Снороть.
Сначала Епиха услышал только далекий, негромкий плеск. Будто рыба хвостом шлепнула. Потом какой-то легкий шорох в камышах. Еще спустя несколько минут — опять плеск, но уже намного ближе. Затем некий металлический скрип или скрежет. Снова зашуршали камыши, причем этот шорох сопровождался каким-то глухим бряканьем. Наконец Епиха отчетливо услышал мерные всплески гребков…
