Роман Канушкин - Обратный отсчет
Это продолжается уже три года. Три года с того рокового дня, наверное, малыш считает себя виновным в том, что произошло. И в этом есть и ее вина. Так сказал доктор: «Малыш считает, что если бы в тот день им не пришлось завозить домой этот игрушечный мотоцикл… Понимаете, психика ребенка серьезно травмирована — у него на глазах убили отца. Это страшно, очень страшно, но в его возрасте, когда формируется сознание, это и опасно. Психический рецидив, страх, смешанный с чувством вины, с возрастом это уходит все глубже и глубже. Понимаете: комплекс убийства отца, уже имеющийся в подсознании, актуализировался в совокупности с неописуемым кошмарным страхом… Вы должны быть предельно искренни со мной, иначе нам никогда не удастся извлечь этот кошмар и избавить от него ребенка…»
Боже, ну куда же более откровенно? Ей пришлось уже неоднократно пересказывать эту историю (и только ты, Боже, знаешь, каково было ЕЙ в эти минуты), слишком много докторов брались помочь — за большие деньги, малые, просто по знакомству.
… Гости ждали их на даче — у сына был день рождения. Они купили в подарок этот мотоцикл, огромный электрический мотоцикл, который пришлось завозить домой. Муж был очень интеллигентным человеком, он имел свой бизнес, и за последний год они очень разбогатели — сильно поднялись, как принято говорить. Я не знаю, был ли бизнес криминальным, но в тот год, и даже еще и сейчас все, что стоило дороже килограмма колбасы, могло быть криминальным. Знаю только, что это было связано с экспортом сырья, и муж, выпускник университета, выдумывал какие-то удачные схемы… Да уж, удачные… Ну так вот. В тот день нам пришлось завозить этот мотоцикл. Убийцы ждали у подъезда. Это было заказное убийство и, наверное, рано или поздно оно бы произошло. А может быть, и нет… Но малыш уверен, что это связано с его мотоциклом…
— Видите, вы тоже говорите: «А может быть, и нет».
— А что мне остается говорить?!
— Вы в какой-нибудь форме высказывали это ваше сыну? Не молчите! Да или нет?
— Ну конечно же, нет!
— Но он мог чувствовать это по изменившемуся отношению? Вы могли отдалиться от сына?
— Нет… Мое отношение не изменилось… Нет, доктор… мы стали только ближе друг к другу.
— Извините. Продолжайте.
— Наша машина называлась «вольво». Малыш попросился сидеть на «мамином месте» — это рядом с мужем, рядом с водителем. Обычно мы возили его в детском кресле на заднем сиденье, но понимаете… День рождения. Ох…
— Понимаю. Успокойтесь.
— Так вот. Как только мы подъехали к подъезду… к нам подошли два человека. У мужа… словом, было открыто ветровое стекло, он очень много курил. Вот… хм, они как раз разговаривали с сыном о ружье. Мы еще купили ему в подарок ружье. Они смеялись, и муж — он был историк по образованию… я имею в виду — настоящий историк, а не то, что вы подумали…
— Я понимаю вас.
— Муж рассказывал сыну о Лабиринте, и о Минотавре, и о нити Ариадны…
— А ружье?
— Да, ружье… Это была его последняя фраза — в Лабиринт нельзя ходить без ружья… Понимаете, он имел в виду не конкретное ружье… Он вообще приучал сына мыслить более широко и объяснял, что в этой истории таким ружьем была нить Ариадны, разматывающийся клубок, знающий выход из Лабиринта. Он не имел в виду конкретное ружье…
— Понимаю. А каким было ружье?
— Ну при чем здесь… Ну хорошо… Обычная детская двустволка. Пневматическое ружье, фирменное, стреляет разноцветными шариками. Оно и сейчас у нас. Сын его обожает. И часто закрывается у себя в комнате, кладет ружье на колени и может просидеть так несколько часов. Он очень тоскует по отцу. И мне страшно в такие минуты.
— Да…
— «В Лабиринт без ружья не ходят» — это была его последняя фраза… Они подошли к нашей машине и сразу же начали стрелять… Мой крик, крик сына и этот кошмарный запах…
— Успокойтесь. Выпейте воды.
— Я думала, что сойду с ума. И кровь… Мальчик потом очень долго не разговаривал. Я не могу рассказывать детали…
— Нет необходимости.
— Я чувствовала, что постепенно схожу с ума. Понимаете, следствие ничего не дало, разрабатывалось несколько версий, от конкурентов до каких-то криминальных авторитетов, рэкета… Какие-то Архипчики, Лютые, еще кто-то… А мне казалось, что я просто возьму пистолет и пойду убивать этих Архипчиков, Лютых… Потом я успокоилась и просто поняла, что обязана жить для сына. Но все это время рядом были друзья, нас не оставляли…
Она открыла глаза. Все. Хватит. Она действительно должна жить для сына. И муж бы ее понял. Она просто обязана жить. Потому что ей нет и тридцати. Она очень тоскует, а тогда она действительно потеряла дорогу к своему ребенку. Но она обязана жить. И она вернет себе мальчика и отогреет его, потому что любит больше всего на свете.
Она повернулась к сыну и еще раз легонько, чтобы не разбудить, погладила его.
А мальчик спал. Спал и видел сны.
Все продолжается
Четверг, 29 февраля
13 час. 49 мин. (до взрыва 3 часа 11 минут)
Дед и лейтенант Соболев слушали запись. Аппаратура Соболева вычленяла из массы звуков те, что могли их интересовать, она как бы прощупывала микрон за микроном то, что Соболев называл «задником», — огромное звуковое пространство, дышащее и живое, притаившееся за основными фразами и как бы не существующее для непосвященных. И тогда какое-то шипение, приближенное и вычлененное из хора других звуков, могло вполне оказаться скрипом двери — и Соболь это продемонстрировал; еле слышимый стон — стоном диванных пружин, помехи — шумом улицы. Соболь был почти уверен, что первые звонки производились из машины — хотя они тоже пользовались весьма крутой аппаратурой и сымитировать могли все, что угодно, — «автомобильный задник» весьма размыт, и ловить там нечего. Потом голоса зазвучали более настойчиво — как же все идет хорошо: вертолет взорван, бомба заложена, Зелимхан едет из Лефортово домой — операция протекает по их сценарию, и протекает весьма успешно, только Соболь уверен, что настойчивые голоса звучали из помещения и ребята несколько расслабились, а может, просто и не предполагали, что у Деда окажется такой клад, как лейтенант Соболев. Поэтому вполне возможно, что мы слышим скрип открывающихся дверей, и стоны диванных пружин, и эту фразу, даже не фразу, а размытую интонацию, не дающую Деду покоя.
— Ну что, Соболь?
— Пока не могу… Вроде все отрезал, и теперь совершенно ясно, что это человеческий голос, но пока не могу поймать.
— Почему?
— Говорящий слишком далеко от микрофона… Да и как вы уловили? — Соболев посмотрел на Деда с искренним восхищением. — У вас прямо-таки тончайший музыкальный слух…
— Не музыкальный, Соболь, нет. Я начинал службу радистом. Знаешь, так стучали ключом — точка-тире… До-ми-ки, лу-на-ти-ки, бей-ба-ра-бан…
— Получается ДЛБ?
— Точно, радистское ругательство — ДЛБ… Ну так вот, там-то я и настрополился бить ключом и ловить сигналы на слух. Давно это было: такая игра «Задача № 3». Для того чтобы получить даже не первый класс, а мастера, надо было передать 460 групп этих точек-тире… А мы с Белым, был у меня армейский братишка, по 720 групп друг другу гоняли. То есть звук был настолько сжат, просто такие щелчки, и вот в них мы разбирали точки и тире… Так-то вот, Соболь… Давно это было, вишь, а сейчас пригодилось.
— Будем надеяться!
— Нет, военный, ты крути ручки и поймай мне этого сукина сына…
— Постойте… Есть! Есть голос! Ну конечно, надо было сразу отрезать весь низ. Фон забивал. Это точно помещение, и теперь я отрезал гул улицы, понимаете?
— Давай-давай, Соболь, говори…
— Я отрезал гул, и вот те голос. Слабый, но сейчас еще подчистим.
— Ну-ка, давай назад. Ну что? Сейчас что?
— Вот, пожалуйста… Слышите? Совершенно четко…
— Что он говорит?
— Он очень далеко, и это идет внакладку на… Послушайте, — Соболев уставился на Деда широко раскрытыми глазами, — да он просто вставал с дивана, говоря эту фразу. Понимаете? Сейчас у нас и этого не будет. Никаких диванов! Сейчас мы его, миленького, просто за крючочек выловим.
— Понимаю тебя, Соболь. Давай назад и чисть!
— Айн момент… Моменто море… Музыкальный момент… Хлоп! — Лейтенант Соболев, не снимая наушников, следил за индикаторами цифровой обработки сигнала. — На подносике, товарищ генерал. Вот он, милый. Но лучше уже не будет.
— Что он говорит?
— Первая часть фразы потеряна. Да он поет! Нет, конечно, в смысле — пропевает. Что-то про чай. Совершенно четкое слово — «чай»!
— Очень хорошо, Соболь. Ты уверен?
— Да… но… — И лейтенант Соболев снова удивленно посмотрел на Деда:
— А что нам это дает? Мало ли кто захотел чаю?
— Дает, мой дорогой, дает. Но мне нужны доказательства. — Дед вдруг нахмурился и добавил:
— Да, доказательства. — И Соболеву показалось, что он уловил в голосе Деда печаль.
