Андрей Константинов - Журналист
— Первый учитель — это день, когда будут хотеть убить тебя, а ты сумеешь прожить его… А второй — это день, когда ты сам возьмешь чью-то жизнь. То, чему тебя могут научить эти два учителя, нельзя получить ни от какого сэнсэя-человека.
Палестинец о чем-то задумался, лоб его прорезала вертикальная морщина, а потом он медленно провел ладонью по лицу, словно стирая с него следы каких-то очень невеселых воспоминаний.
— Сандибад, — тихонько окликнул его Андрей, — почему ты согласился меня учить?
Капитан еле заметно вздрогнул, мотнул головой и сказал хрипло, глядя в сторону:
— Ты очень похож на моего младшего брата…
— Правда? — улыбнулся Обнорский. — Мне дома всегда говорили, что лицо у меня восточное. Это от отца, его даже в институте чеченом звали… А где твой брат сейчас?
— Он… умер.
Сандибад быстро пожал Андрею руку, резко повернулся и пошел прочь, а Обнорский долго смотрел ему вслед и думал о том, какое странное, двойственное впечатление производит палестинский капитан: с одной стороны, в нем чувствовалась доброта, доходящая почти до незащищенности, а с другой — страшная уверенная сила, потенциальная смертельная опасность…
Дорошенко был не в восторге от того, что Андрей столько времени проводил с палестинцами, ворчал, но ничего Обнорскому не запрещал, казалось, что после случившегося на его глазах конфликта с Грицалюком он начал немного побаиваться своего переводчика. Ничего не сказал Семеныч даже тогда, когда Сандибад подарил Андрею зеленую палестинскую форму. Форма была замечательной — легкой, с накладными карманами на брюках и на рукавах рубашки, ее можно было надевать прямо на голое тело, и она не драла, не царапала кожу, как родная камуфляжка Седьмой бригады. Обнорский так обрадовался подарку, что немедленно облачился в обновку, подсознательно представляя, какое впечатление он произведет на хабирских жен в Тарике.
После первого месяца воздержания Андрей заметил, что его мысли, о чем бы он ни думал, в конечном счете с маниакальным упорством сворачивают в сторону баб. Ничего удивительного в этом, в принципе, не было — ну о чем, интересно, может думать месяц не трахавшийся здоровый парень, которому совсем недавно стукнул двадцать один год? Между тем с женским полом налицо были явные проблемы — сложность сложившейся в этой сфере обстановки Обнорскому доступно растолковал Леха Цыганов накануне своего отлета на Сокотру. К тому времени, когда Лехе и его советникам выделили наконец транспорт для убытая на их забытый Богом и Аллахом остров в Индийском океане, все остальные бригадные советники и переводчики уже разъехались по своим точкам. Леха и Андрей остались в каменной казарме одни, поэтому проводы Цыганова (самолет улетал утром) были совсем невеселыми. Леха от предвкушения тоски очередного долгого сидения на Сокотре пил как зверь и безостановочно матерился. Обнорский старался алкоголем не увлекаться, помня о том, что на следующий день его снова будет гонять Сандибад. Взгляд Андрея упал на плакат с полуголой дамой, прикрепленный к стене в Лехиной комнате, и Обнорский заегозил в кресле:
— Слушай, Леха, а как тут с бабами?
Цыганов влил в себя очередную порцию водки, судорожно закурил и ответил, гадко улыбаясь:
— С бабами, старичок, здесь хорошо. Вот без баб — плохо.
— Да я серьезно спрашиваю…
— А ты что, думаешь, я шучу? Очень плохо тут без баб, сперма на уши давит.
Андрей крякнул и решил тоже выпить. Запив водку апельсиновым соком, он отдышался и продолжил расспросы с деланным безразличием:
— Ну и как вы эту проблему решаете?
— Какую? — прикинулся валенком Леха.
— Ну эту… со спермой на ушах?…
— Что, Андрюха, приперло?
— Да нет, — в свою очередь дурканул Обнорский. — Это я так, из чисто этнографического интереса…
— Ну, если из чисто этнографического интереса, то я тебе скажу как родному — бляди в Адене есть… Но! — Леха поднял вверх указательный палец и выдержал эффектную паузу, с садистским наслаждением глядя на замершего Андрея. — Но! Все, старичок, непросто. Диспозиция тут такая: основной боевой отряд аденских шлюх базируется в Шейх-Османе, есть там милое местечко с душевным названием Дар-эс-Саад. И в общем, не сказать, чтоб цены там были атомные — пять динаров всего за удовольствие. Но вот какие перед нашим братом проблемы встают: то, что эти бляди страшны, как вся моя жизнь, это еще ничего, нет некрасивых баб, бывает мало водки. Хуже другое — они почти поголовно болеют разными кошмарными болезнями, по крайней мере сами арабы так говорят… Но и это не самое страшное. С трудом, но в Адене можно найти гандоны. Серьезнее другое: для того чтобы потрахаться, здесь нужна машина — подъезжаешь, снимаешь, увозишь, трахаешь, привозишь. У нас с машинами печально. Это один аспект проблемы. Второй заключается в том, что, если тебя возьмут за жопу — грубо говоря, засекут или заложат, — как говорится, пишите письма мелким почерком: Союз, волчий билет, кандалы — каторга — Сибирь. Прецеденты были. Месяцев пять назад один хабир из Бадера приволок к себе домой шармуту. И по причине невероятной своей чистоплотности погнал эту красавицу в душ. Но хабир есть хабир — мыла нормального он ей дать пожмотничал, отсыпал полстакана китайского стирального порошка… Потом все было нормально, ночь любви, туда-сюда, а через день эта шлюха явилась к заму Главного жаловаться — у нее вся кожа пошла чирьями, она решила, что хабир ее чем-то заразил. Это уже потом выяснилось, что у нее было банальное раздражение от китайского порошка… Ну а хабира, ясное дело, выслали… Второй кошмарный случай был у нас в Тарике — месяца за два до твоего приезда был тут переводяга один, Юрка Белоусов, лейтенант из мгимошников. Этот умудрился с одной здешней мадам столковаться — она от гарнизона недалеко живет. Юрика сгубила жадность. Он за любовь расплачивался стульями из ленинской комнаты — в Йемене, как ты знаешь, лесов нет, дерево на вес золота, а стулья в нашей ленинской комнате раньше все были деревянными, из Москвы привезенными. Юрка каждый раз, когда ночью на свидание шел, два стула с собой прихватывал в качестве гонорара. На них, кстати, и трахался. Ему бы вовремя остановиться — да увлекся пацан, осторожность потерял. А наш замполит товарищ Кузнецов заметил, что стулья из ленинки пропадают, ну и устроил засаду — у замполита времени-то вагон, сам понимаешь. Он днем спал, а ночью караулил и выследил Юрку все-таки… Скандал был жуткий, поскольку стулья были не откуда-то, а из ленинской комнаты. Юрику сгоряча чуть было даже политику не пришили, но потом решили обойтись одной аморалкой — парню-то все равно хватило, его отсюда с такой сопроводиловкой выслали — ни одна тюрьма не примет…
Леха прервал свою лекцию для приема очередной дозы, видно было, что он тоже разволновался.
— Ну и… — поторопил его Обнорский, подождав, пока Цыганов заест водку ложкой кабачковой икры.
Леха вытер рот ладонью и продолжил:
— Ну и жопа полная… В принципе, в гарнизоне полно хабирш. Некоторые бабы месяцами не видят своих мужиков, которые в бригадах торчат, — сам понимаешь, можно было бы тут попробовать чего-нибудь поймать… Но тут другая проблема — этическая. Кстати, не смейся, это я серьезно. Понимаешь, не принято тут так — свои же не поймут. Прикинь — мужик в бригаде парится, неизвестно, вернется в Аден живым-здоровым или нет, а ты с его бабой трахаешься… Совсем западло получается…
— Ну а как же проблему решаете-то?! — чуть было не взорвался Обнорский, заподозрив, что Леха снова начал над ним глумиться.
Однако Цыганов был абсолютно серьезен:
— Не ори, не дома. И дома, кстати, не ори. На безрыбье, Андрюха, как ты понимаешь, и рак рыба, на бесптичье и жопа — соловей, а на безбабье… на безбабье и кулачок — блондинка…
Леха тяжело вздохнул и снова налил себе водки в стакан. Обнорский в полном обалдении уставился на него и надтреснутым голосом промямлил:
— Не понял… В каком смысле? Цыганов выпил и со снисходительной мудростью старшего товарища пояснил:
— В том смысле, что «да здравствует мыло душистое и полотенце пушистое» — все в душ. И там тихо сам с собою, левою рукою… Только так.
— Не может быть!! — подскочил в кресле Андрей. Леха усмехнулся, хотел было что-то объяснить, но сил у него хватило лишь на то, чтобы выразительно махнуть рукой и уснуть прямо в кресле.
Лекция Цыганова тягостно подействовала на психику Обнорского, и он начал бороться со своими нормальными мужскими желаниями увеличением физических нагрузок во время тренировок в бригаде. Тем не менее подсознательно Андрей все же пытался произвести какое-то впечатление на женщин гарнизона, в смутной, полупризрачной надежде на то, что «вдруг что-нибудь да обломится». Потому так и обрадовался Обнорский подарку Сандибада — зеленая палестинская форма ему определенно шла. Впрочем, пощеголять в ней Андрей не успел — буквально в первый же день, вернувшись из бригады в обновке, Обнорский нарвался на заместителя Главного военного советника по политической части полковника Кузнецова, замполит сразу поставил Андрея по стойке «смирно» и долго распинался на тему «единообразия установленной формы одежды». Кузнецову делать в Тарике было особенно нечего, поэтому он радовался малейшей возможности употребить власть в отношении «любимого личного состава». Пропесочив Обнорского вдоль и поперек, замполит приказал немедленно переодеться, закончив выволочку фразой:
