Михаил Зайцев - Час крысы
— Ко мне! — заорал Валерка, хватая обеими руками за горлышки сразу целую пригоршню полных бутылок.
Сообразительный Лешка откатился колобком от рукастого негра, подскочил, будто мячик, плюхнулся грудью на стойку бара и неуклюже перевалился через нее.
Павел тоже собрался было преодолеть препятствие, но взгляд его уперся в распростертого на полу Михалыча, и Паша, оттолкнувшись спиной от стойки, прыгнул к старпому, припал на одно колено, подхватил Михалыча под мышки, приподнял, поволок к стойке.
И тут чуть не сорвалась с петель дверь на улицу — в заведение ворвались чернокожие полицейские, с револьверами и деревянными палками-дубинками.
— Слава богу... — прошептал Паша, опуская Михалыча обратно на пол, усаживаясь рядом со старпомом и утирая дрожащей, как в лихорадке, рукой холодный пот со лба.
2. Два часа спустя, плюс еще неизвестно сколько
Лишь через два часа Павел пришел в себя. Он был нормальным, среднестатистическим молодым человеком, и его опыт (а точнее — опыт его организма) переживания стрессов сводился к обычному минимуму. Едва в заведение ворвались полицейские и отпала необходимость активных действий, у Павла закружилась голова и потемнело в глазах от избытка адреналина. Полицейские ворвались в бар, и все завсегдатаи заорали про убийство. Само собой разумеется, орали они на незнакомом русскому моряку местном наречии, однако и олигофрен догадался бы, о чем они спешат сообщить полиции. Они брызгали слюной, тыкали в Павла пальцами и жгли его глазами. Они как будто забыли и про начало инцидента, и про Валерку, который только что швырял в них бутылками. Тем более их совершенно не интересовали ни Леха, ни контуженный старпом Михалыч.
Под аккомпанемент гортанных криков слуги местной Фемиды окружили Павла плотным кольцом. Он не сопротивлялся, он только повернул голову и успел увидеть, как Леха задирает руки кверху, а Валера кладет ладони на затылок. Он успел глянуть мельком на готовых с — радостью сдаться друзей прежде, чем получил тычок в скулу палкой-дубинкой за то, что вертел головой. Кольцо полицейских сжалось, запястья Павла сковали наручники, чужие умелые руки выскребли все — документы, деньги, сигареты — все, что было в карманах.
Пока его везли в пыльном полицейском фургоне, скула распухла, отчего ощутимо заплыл левый глаз. И еще, пока везли, ему разбили нос в кровь.
Павла повалили в проходе между двух рядов кресел для полицейских. Он оторвал лицо от липкой грязи, но чья-то подошва наступила ему на затылок, и нос сплющило о грязный пол, из ноздрей закапала кровь. Его везли долго, кровь успела свернуться и перестала капать.
Полюбоваться зданием полицейского участка Павлу не дали. Его выволокли из фургона, порвав при этом рубашку, практически оторвав воротник, выволокли, и на шею легла деревянная дубинка, нагнула. Руки у Павла были скованы спереди, и две дубинки втиснулись между локтей и ребер, заработали рычагами, нагибая тело еще ниже. Согнутого в три погибели Павла завели — вели, как барана на убой, — в казенное помещение и швырнули в одиночную камеру, размером чуть больше кладовки в московской квартире Лыковых.
В камере отсутствовала «параша», но присутствовала клякса засохших человеческих экскрементов в углу, над которой жужжал целый рой мошек. Здесь не было нар, но была куча тряпья в углу, и над нею тоже кружили насекомые. Здесь было сумрачно, поскольку жиденький свет пробивался лишь сквозь зарешеченный вырез-квадратик в железной двери. Здесь было жарко, как в сауне, но это полбеды — Павел Лыков с детства нормально переносил жару. Беда в том, что в камере было ужасно, безумно душно.
Однако, наперекор духоте, запахам и боли от побоев, Павел мало-помалу пришел в себя. Действительность перестала казаться кошмарным сном, сердце стучало часто, но ровно, адреналин отхлынул, и к арестанту Лыкову вернулась способность совершать обдуманные поступки. Правда, ненадолго.
Скованными руками Павел дорвал рубашку, кое-как утер кровь, стер грязь с лица, пот, прислонился боком к теплому железу двери, встал так, чтобы дышать через зарешеченный квадрат, и так, чтоб при этом можно было отпугивать рваными лоскутами обрадованных появлением человека мошек. «Сегодня 19 августа, — вспомнил Павел. — Наша посудина отчаливает послезавтра. За двое с половиной суток инцидент должны разрешить. Ведь не оставят же меня здесь гнить, в самом деле?... В крайнем случае, наши задержат отплытие...»
Да, так уж случилось, что русский моряк Павел Лыков влип в историю аккурат 19 августа 1991 года, в тот судьбоносный день, когда в далекой Москве вновь стал актуальным лозунг: «Лес рубят — щепки летят».
Мелкая летающая сволочь становилась все назойливее, что вынуждало размахивать рваной рубашкой все активнее, потребляя все больше и больше кислорода, а его сквозь оконце с решеткой поступало в каменный мешок самый минимум. Некоторое время Паша держался, однако вскоре под черепной коробкой все затуманилось, и он понял, что еще немного, еще чуть-чуть, и кранты — сознание покинет тело, которое осядет безвольно на тошнотворный пол. И тогда, собравшись с силами, Павел забарабанил в дверь браслетами наручников. Он и кричать при этом пробовал, но из пересохшего горла вырвалось лишь жалкое подобие хрипа.
Облизнув сухим языком немеющие губы, Павел накинул на голову остатки рубашки, чтоб обеспечить хоть какую-то защиту, хотя бы лицу, от летающей сволочи, и весь сосредоточился на ударах сталью о железо. Он барабанил в дверь, как ему самому казалось, очень и очень долго, и вот, наконец, за дверью послышались шаги. Павел стряхнул с головы лоскуты рваной рубахи, отступил на шаг, собрался прохрипеть по-английски... Он и сам не знал, что надо хрипеть. Например, прохрипел бы, что является советским подданным и требует немедленно связаться с посольством СССР. Он бы прохрипел про свои права, на худой конец, про право на глоток воды. Он бы сумел выдавить из Сахары в горле членораздельные звуки, наверное, сумел бы, если бы пришедший на стук человек стал с ним разговаривать. Но Павел даже не рассмотрел толком, кто пришел, что за чин — дверь, скрипнув запорами, скрипя петлями, отворилась, в каменный мешок ворвался водопад слепящего света, и деревянная дубинка ударила по темечку измученного матроса Лыкова. И узник пал лицом в засохшие экскременты. И у насекомых начался пир...
...Очнулся Павел от качки, свежести легкого бриза и запаха океана. Он так и не узнал никогда, сколько часов, а быть может, и суток, провел в забытьи. Может быть, он иногда приходил в чувство, лежа в карцере-душегубке, но не запомнил этих кратких проблесков сознания. А сейчас он лежал на палубе небольшого катера. Он и еще несколько чернокожих арестантов. А вдоль бортов сидели на корточках, сжимая в руках допотопные карабины, негры-конвоиры в форме, слегка отличной от полицейской.
Павел приоткрыл правый глаз, левый заплыл окончательно и категорически отказывался открываться. Чесалась нещадно распухшая, истерзанная насекомыми скула. Противно ныла шишка на темени, болела голова, на губах было солоно и мокро. И тело ощущало, хоть и слабо, соленую влагу. Павел догадался, что его недавно окатили водой, скосил глаз и увидел валявшееся неподалеку ведро на веревке. Увидел и улыбающихся конвоиров. Пара из них улыбалась особенно широко. Эта пара глядела на оживающего Павла, как победители тараканьих бегов на оправдавшего их надежды прусака. Павел увидел и скривившиеся в досаде лица двух других конвоиров, и то, как эти раздосадованные достают из нагрудных карманов мятые купюры. Павел догадался — пара радостных спорила с парочкой раздосадованных — очухается белый или его предстоит волочь с катера так же, как и на катер.
Павел поднатужился, ему удалось приподнять голову. Живучий белый узрел, куда везет его утлое суденышко: в форт-тюрьму.
Мог ли несколько дней тому назад русский матрос Лыков предположить, что ему доведется рассматривать сей старинный форт одним глазом, лежа на палубе тюремного катера? Совсем недавно он смотрел на далекий форт-остров, расположенный вдали от основного фарватера, ведущего в порт, смотрел с борта «Академика Келдыша» и слушал трепотню Валерки, который уже бывал в этих водах. Скупой на слова Валерка коротко и по делу рассказывал про порт, город на горизонте и обмолвился про форт, который построили еще колонизаторы, а сейчас там местная тюрьма. И Лешка, помнится, сравнил форт с островом-тюрьмой из любимой книги про графа Монте-Кристо.
На самом деле тюрьма в океане более походила на ту постройку, которую российские телеманы смогли рассмотреть десять лет спустя в серии передач «Форт Баярд».
За стенами крепости имелись большой двор для заключенных и дворик поменьше, административный. По сути, форт был одной здоровенной замкнутой стеной-домом. В толще стены имелись жилые и подсобные помещения, по вертикали она делилась на этажи-ярусы.
