Виталий Гладкий - Жизнь взаймы
– Злая ты баба, Варька, – невозмутимо ответил Есесеич. – Это нехорошо. – И добавил со скрытой угрозой: – Паленого не трожь.
– А то что?
– Ничего. Но будешь выступать не по делу, больше ко мне не приходи.
Варька моментально сникла и захлопнула рот. Другие бомжи тоже промолчали, не стали развивать конфликт дальше.
Причина такого единодушия лежала на поверхности. Есесеич, единственный из всех мотодромовских бомжей, занимался самогоноварением.
В ход шло все, что только попадалось под руку: окаменевший сахар, просроченные конфеты и шоколадные батончики, испорченные торты и пирожные, фрукты – нередко заморские – и даже разнообразные спиртосодержащие жидкости.
Конечно, времена "сухого закона" уже забылись, как страшный сон, и водкой торговали на каждом углу, но ложка дорога к обеду. Когда спиртное заканчивалось, бомжи обращались в любое время дня и ночи к Есесеичу.
Самогон у старика был отменного качества и продавал он его по сходной цене…
"Улов" Паленого был более чем скромный – мешок пластиковых бутылок. Получив деньги – жалкие гроши, он отошел в сторону и с тоской посмотрел на дорогу, ведущую в город. По ней уже потянулись счастливчики, чтобы отовариться водкой в ближайшем продмаге.
К спиртному Паленый относился спокойно; он пил редко, немного и чаще всего в одиночку. Но по части еды был принципиален и не ел просроченные продукты, а покупал все в магазине, иногда даже воду.
По всему выходило, что в этот субботний день ему придется положить зубы на полку, тоскливо вздохнув, решил Паленый. Дело в том, что в выходные мусоровозы на Мотодроме были явлением редким. А значит, сегодня приличный заработок ему не светит.
– Ты чего такой скучный? – спросил Есесеич Паленого, пряча деньги в потертый кошелек.
Есесеич хранил кошелек, привязанный к прочному кожаному гайтану, на груди, под рубахой. Вообще-то его звали Иван Евсеевич, а фамилию он имел самую, что ни есть, аристократическую – Румянцев.
Подвыпив, Есесеич рассказывал, что его прадед был внебрачным сыном знаменитого графа, прослывшим большим охотником по части юных крестьянок. Благородный граф якобы дал ребенку свою фамилию и нашел для прабабушки Есесеича мужа, из мещан, заплатив ему за эту "услугу" хорошие деньги, на которые прапрадед купил трактир.
– Да так, ничего…
– А, понятно, – догадался Есесеич о причине дурного настроения собеседника. – Пойдем ко мне. Позавтракаем.
– Спасибо, я не голоден.
– Не кочевряжься. Составишь мне компанию. Одному скучно.
Паленый с благодарностью кивнул, соглашаясь с доводами Есесеича, и они направились к "особняку" потомка графа Румянцева, расположенному у самого леса. В отличие от остальных халабуд, в которых проживали мотодромовские бомжи, жилище Есесеича было сложено со шлакоблока.
Когда-то в нем располагалась сторожка (трудно сказать, что можно было охранять на территории мотодрома, однако факт есть факт), но когда наступило время доставать из шкафа засушенную, трахнутую молью, мумию дореволюционного капитализма, чтобы устроить ей реанимацию, шустрые людишки разобрали и унесли крышу строения, оконные рамы и двери.
В хозяйстве пригодится…
Пострадали и стены сторожки. Но только до половины. Шлакоблок был скреплен очень прочным цементным раствором, поэтому взять его целым не представлялось никакой возможности.
По этой причине любители дармовщины поковырялись, поковырялись в кладке, да так все и бросили, раздолбав в крошку лишь несколько верхних рядов шлакоблока. С той поры стены сторожки заросли травой, и никто о ней даже не вспоминал, пока на развалины не наткнулся хозяйственный Есесеич.
Он не стал поднимать стены, лишь сварганил плоскую крышу из того, что попалось под руку, заложил оконные проемы, оставив в качестве окна квадратную амбразуру со сторонами в полметра, навесил хлипкую дверь, больше похожую на обыкновенную калитку, и отремонтировал печку.
Его жилище смахивало на пещеру, так как передвигаться в нем можно было лишь согнувшись. Но это обстоятельство ничуть не умаляло достоинств "хижины дяди Есесеича". Скорее, наоборот – даже в самые лютые холода в помещении было тепло и по-домашнему уютно.
Через год после вселения Есесеича в этот "особняк" его попыталась отобрать компания бомжей в количестве тех человек из соседнего "клана", направляющей и руководящей силой которой служил Варькин трепливый язык.
Это были так называемые "оголовки" – помощники Тюнькина. Они исполняли роль надзирателей за бомжами-старателями, получая за это зарплату.
Выломав дверь, пьяная, а оттого буйная, компания ворвалась в строжку и была встречена по всем правилам обороны замков и крепостей. Невозмутимый Есесеич выплеснул на врагов кастрюлю первача и бросил в них горящую ветку.
Эффект получился потрясающий. Нужно сказать, что самогон у деда был первостатейный, крепостью никак не меньше пятидесяти градусов, а первач вообще тянул на все девяносто. Поэтому одежда бомжей загорелась сразу.
Обитатели Мотодрома, собравшиеся поглазеть на штурм "крепости" Есесеича в предвкушении шикарного зрелища, не ошиблись в своих предположениях. Только из сторожки вылетел не ее хозяин, как предполагали бомжи, а три живых факела, горевших голубым пламенем.
Испуганные до полусмерти "оголовки" ринулись прямо на толпу, чтобы друзья-приятели помогли им сбить огонь. И это было большой ошибкой.
Завидев огненные фигуры, бомжи, которые тоже были на хорошем подпитии, решили, что разверзлись врата ада и все их пьяные кошмары стали явью. Толпа бросилась врассыпную, а сзади в тщетной надежде получить помощь мчались трое пылающих нечестивцев, издавая звуки, похожие на рев корабельной сирены.
Так живые факелы добежали до КПП, где находился Тюнькин. Туда они и ввалились все трое, надеясь на помощь благодетеля, уже на последнем издыхании от усталости и ужаса, но по-прежнему в языках голубого пламени.
Верзоха, который был на хорошем подпитии и в этот момент закусывал стакан водки соленым огурцом, не выдержал такого ужасающего зрелища и, несмотря на солидный живот, ласточкой нырнул в открытое окно, благо оно было рядом.
Очутившись снаружи, голова, ничего не соображая и держа огурец в зубах, со спринтерской скоростью рванул по дороге в сторону города, где и столкнулся с бампером мусоровоза. Хорошо, что водитель вовремя затормозил.
В итоге неудачного "штурма" троица лишились одежды (ее даже не пришлось снимать – она истлела от огня и осыпалась, словно ржавчина), а потерявшего сознание Тюнькина сначала забрала бригада "Скорой помощи", а затем на неделю определили в психушку, потому что он по запарке весьма настойчиво утверждал, что его едва не взяли в плен инопланетяне.
После этого случая на Есесеича больше никто не наезжал. А когда он стал продавать свой натурпродукт "коллегам по бизнесу", его вообще начали считать едва не святым человеком. Тем более, что Есесеич иногда давал спиртное в долг, что среди бомжей-старателей было не принято.
– Выпьешь? – спросил Есесеич, ставя на стол бутылку самогона и стаканы.
– Что-то не хочется…
– Ты не сумлевайся, продукт – первый сорт. Для себя делал, из конфет.
– Спасибо, но я пас.
– Ну, как знаешь, – не стал настаивать гостеприимный хозяин.
Ему хорошо было известно, что Паленый слыл малопьющим; это обстоятельство делало его среди бомжей белой вороной. Впрочем, такой "недостаток" в среде мотодромовских изгоев скорее был достоинством – Паленый никогда не клянчил, чтобы ему налили стаканчик на дармовщину.
– А как насчет чифиря? – предложил Есесеич.
– Спасибо, не откажусь.
Подбросив дров в печку, которая тут же весело загудела, Есесеич поставил на плиту чайник и сковородку, и вскоре внутри бывшей сторожки распространился приятный запах чего-то съестного.
Бурая масса, которую старик выковырял ложкой из литровой консервной банки, была весьма подозрительна на вид, но вполне съедобна, в чем Паленый вскоре и убедился, когда Есесеич всучил ему ложку и кусок зачерствевшего батона. Он ел через силу, чтобы не обидеть гостеприимного старика.
С хлебом на Мотодроме почему-то были проблемы. Иногда попадалась мука, тронутая жучками, но бомжи ленились печь из нее даже лепешки. Кроме хлеба, высоко ценились и лезвия для безопасных бритв. Практически это были главные две позиции, на которые бомжам приходилось тратить деньги.
Естественно, за исключением водки…
Выпив, Есесеич немного размяк. Он прилег на кровать, найденную на свалке (как и все, что находилось в его "особняке"), и, задумчиво глядя на Паленого, который с удовольствием пил горячий, круто заваренный, чай, сказал:
– У нас хозяин поменялся.
– Что, Тюнькин уходит?
– Ну ты даешь… Этого клеща с Мотодрома можно сковырнуть лишь лопатой или выжечь каленым железом. Он тут с самого начала.
– Другой может быть еще хуже.
