Кома - Сергей Владимирович Анисимов
– О работе говорили. Ты знаешь, – Николай подумал, что хуже не будет, и повертел головой, – Пошли-ка куда-нибудь в сторонку.
Артём посмотрел серьёзно, кивнул головой на своей длинной шее. Как жираф.
Вместе они дошли до шкафчиков молодняка, и Николай покопался в сумке, вынуть бутерброды из которой он так и не нашёл времени. Впрочем, как и для много другого. Было ещё меньше двенадцати, а он не сделал ещё половины собственно врачебной работы, за которую его держат на отделении – авансом, за будущее, когда он, может быть, станет опытным и умным.
– Туда.
Они устроились на подоконнике в аппендиксе коридора перед комплексом реаниматологов. Внутри кто-то громко и надрывно кричал. Несколько дверей, сберегающих относительную, в их клинике, стерильность приглушали звук, но интонации были слышны отчётливо. Кто это был, Николай знал достаточно точно – клон покойного Шварцмана, – крепкий мужик с непереносимым по интенсивности мышечными болями на фоне всего остального, страшного, тащащего его к могиле волоком. Больной Инны Бергер. Значит, его перевели в реанимацию за выходные.
– Блин! – сказал он вслух, и прислушивающийся к крикам Артём повернулся к нему. Всё же, это было не самое спокойное место на отделении, хотя и самое безлюдное. – Блин!
Умерший Шварцман был еврей, самый классический ашкенази, – несмотря на фигуру Добрыни Никитича и голос, как у Ивана Реброва. Значит Даша неправа!
– Мы говорили действительно о работе, – сказал он, наконец, потому что Артём ждал, и чёрт его знает, что при этом думал. – На отделении происходит много чего странного. Здесь умирает слишком много больных. Раньше такого никогда не было – а этой клинике, между прочим, за 100 лет.
Пример был некорректный, до появления антибиотиков на терапии умирали будь здоров, не доживая ни до какого рака, а в войну здесь вообще был конвейер – крупнокоечный госпиталь с кадровыми врачами – это было чистое золото и в Финскую, и в мясорубках Карельского и Ленинградского фронтов. Но не сейчас.
– Все что-то ищут, кто масонский заговор, кто тайного маньяка, подсыпающего больным в овсянку соли таллия. Ни на то, ни на другое не похоже, но дело в принципе. В пятницу один умный и чрезвычайно уважаемый мной доктор выдвинул мысль о новом СПИДе. Но опять дело не в этом. Даша тоже искала – как все, кто чего-то сто́ит на этой кафедре. То, что она нашла, это, как мне кажется, полная туфта, но… В общем, она посмотрела по историям всех умерших за последние пару месяцев больных и заключила, что они все сплошь славяне.
Николай посмотрел на Артёма, ожидая реакции на свои слова. То, что он увидел, он интерпретировал как «Ну и что?», поэтому продолжил.
– Вот об этом у нас и был разговор. Мы минут десять поговорили, я вроде Дашу уговорил, что это ерунда, хотя, знаешь, ординатору второго года интерна слушать – это очень добрым человеком надо быть. Потом мне бежать надо было, и мы разошлись по своим делам. А сегодня до меня дошло, наконец, что один из больных – совершенно точно не русский и не хохол, а еврей. Странно, что мне это тогда в голову не пришло. И всё.
– А могло как-то… Это, что у вас творится, повлиять на Дашу…
– В каком смысле?
– Ну…
– «Бросить всё, уехать в Урюпинск»? – предположил сам Николай. – В смысле, у неё не выдержали от происходящего нервы, и она решила: «Ну её к чёрту, эту медицину»?
– Что-то в этом роде…
– Ты извини, что я так развязно говорю, – сказал Николай, помолчав. – Это нервное. Меня это здорово задело, с Дашей. Я ведь даже забыл, что её фамилия Берестова, – всё Даша, да Даша. А про такую возможность забудь – она бы так никогда не поступила. За три двести в месяц пахать, как здесь люди пашут – это нужно полностью повёрнутым на медицине быть. Если ты, конечно, не теневой олигарх и всё такое.
– Не олигарх, – угрюмо подтвердил Артём, и вдруг спохватился. – Слушай, мы всё тут разговариваем и разговариваем, а делать-то что надо? Надо же искать как-то, никто же кроме нас этот не сделает! Родители только. Отец вот третий день по подругам ищет, как я ему под утро позвонил спросить…
– Вы не ссорились?
– Нет, что ты.
– Знаешь, – посоветовал Николай, спрыгивая с подоконника. – На утренней конференции одни врачи были. Про сестёр профессор упомянул, конечно, но кто знает, старшая медсестра могла прослушать, или переложить на других. Давай-ка, пройдись по отделению, – здесь несколько постов, плюс процедурная и отдельные службы с техничками, – да и буфетчицы всякие тоже. У них языки длинные, может чего и скажут. Э-э-э, надо по графику посмотреть, кто тогда дежурил. Да? Пошли, я покажу. В пятницу на 1-м посту – Лена точно, но её сегодня нет. А ночью – девочка-студентка, я даже не знаю, как её зовут.
Николаю показалось, что парень вроде бы опять обрадовался: хоть что-то можно делать, тратить силы, – а не сидеть в ожидании непонятно чего. Утром прозвучала фраза, что сёстрам уже звонили, но он то ли забыл это, то ли предпочёл перестраховаться.
У сестринского поста на пересечении больничных коридоров Артём был вручён медсестре Вале, – идеалу, по мнению Николая, палатной сестры. При росте в полтора метра Валя тащила на себе всё, до чего могла дотянуться, вытаскивая каторжным трудом собственного ребёнка и придурка-мужа, считающего себя великим гитаристом, и потому не работающего. Николай на самом деле не слишком-то много про неё знал, но этого хватало, чтобы относиться к ней почти как к настоящей, а не только медицинской сестре. В самом начале интернатуры свежеиспечённого врача Ляхина, ранней осенью, когда девушки в Петербурге одеваются ещё так, что мужчины легче переносили бы, если бы они ходили совсем голые, Валя попала под дождь и вернулась на отделение просохнуть. Её прозрачная блузка под дождём превратилась в нечто просто останавливающее дыхание, и Николай отдал ей на день свою ветровку – непрозрачно-бордового цвета. С тех пор их отношения приобрели чуть ли не нежность, хотя оба ни разу не позволили себе ничего лишнего. О последнем он иногда жалел.
Валя клятвенно пообещала Николаю Олеговичу, что всё сделает, отведёт «бедного парня» к старшей, проведёт по санитаркам и буфетчицам,
