Сергей Дышев - Закон оружия
– Хорошо, мы проверим. А зачем вы, бывший офицер-пограничник, пошли в стан врага?
Потом мы беседовали на темы журналистской этики, гражданского долга, меня стращали Уголовным кодексом…
Наконец я понял, откуда растут ноги.
Под утро мои истязатели стали судорожно зевать. Они уже записали все, что я знал о формировании Шамиля Раззаева, имена людей, которых помнил, о готовящемся прорыве с внешней стороны.
Наконец я спросил:
– Ребята, вы что – всерьез думаете, что я лазутчик с той стороны или шпион на этой? И что бы я сказал им: войска прибывают каждый день, вас взяли в кольцо?
– Некоторые журналисты, их не так много, но они есть, выступают в качестве агентов влияния, – пояснил один из сыновей железной женщины. Оба уже сливались в моих глазах…
– Справедливо, – пробормотал я. – Почему бы вам не проследить это влияние в телепередачах, в том числе и некоторых западных телекомпаний?
Засыпая, я заметил, что контрразведчики вновь обменялись взглядами.
Меня растолкали и заставили подписать протокол допроса, пояснив, что я используюсь пока в качестве свидетеля, и порекомендовали убираться к чертям собачьим в Москву. В ответ на это предложение я всего лишь мысленно послал их (сил не было, извилины слипались) подальше и отправился искать автобус ребят-собровцев.
Дорога вывела меня к командному пункту на бугре – окопам полного профиля, частично укрытым масксетью. Обилие генералов свидетельствовало, что здесь собралось объединенное командование группировки федеральных войск. Конечно, я не пошел брать интервью, до победных реляций было еще далеко. Журналистский долг повел меня к большой палатке в чистом поле. Над ней трепетал на ветру белый флажок с красным крестом.
Если хочешь знать о войне правду – посиди под огнем в окопах. Если хочешь знать всю правду – посети полевой медпункт.
Я пошел по размолоченной колесами и траками колее, земля очередной раз слегка подмерзла, поэтому до палатки добрался довольно быстро. Убитых я заметил не сразу. Они лежали на брезентовых носилках с металлическими ручками, прямо на земле, брошенные, отставленные, торопливо отодвинутые в сторону, неожиданно и бесповоротно ставшие чужими в суете чужой жизни. На остывшие тела падал мелкий колючий снег, медленно заметая, будто укрывая от чужих болезненно-любопытных глаз. Лица обоих наспех прикрыли кусками брезента – неживые, уже не спутаешь, даже с тяжелоранеными, коматозными. Видно, чтобы вытащить их из-под огня, пришлось долго тащить волоком по полю – одежда была донельзя грязной, бушлаты – изодранные и окровавленные. Кисти рук еще не охватила смертная судорога, но поразила ноги убитых. У одного не осталось ни ботинок, ни носков, будто страшная сила сорвала их, оставив человека в этом нелепом униженном, постыдном виде. На втором были ботинки с высокой крепкой шнуровкой и твердой рифленой подошвой, грубые и неприглядные, как и сама война.
И все, что им досталось: грязная солдатская одежда и неумолимая, негаданная смерть вдали от дома. У каждого она – своя, их же выбрала сегодня, так преждевременно и несправедливо. Труп поспешно кинули на носилки, одна нога неловко подвернулась. Такие же пыльные солдатские ботинки на убитых мне долго снились после Афгана. Все повторяется – пронзительно и жестоко. Эти ребята тоже никогда не смогут встать, пойти, их тела отныне будут переноситься с места на место, грузиться и перегружаться, пока не обретут подземный покой.
Порыв ветра сорвал брезент, открыв лицо убитого. Полуприкрытые веки, черные усы и щетина, строгое выражение лица, будто посмертное предупреждение живым. Я поспешно прикрыл голову, заметив расплывшиеся бурые пятна вокруг шеи.
Мертвых унесли в подсобную палатку.
А из другого входа, откинув полог, вышел Коля Астапкин, журналист из «Красной звезды», с которым познакомился в одной из «горячих точек». Мы обнялись, как старые друзья. Николай беседовал с хирургом – тот вскоре тоже вышел наружу: немолодой уже человек со светлыми глазами под рыжими кустистыми бровями, с глубокими залысинами. Он сразу закурил, затягивался порывисто, нервно, словно какая-то тяжелая мысль не давала ему покоя. Подойдя к нам, он, как будто о чем-то само собой разумеющемся, грустно сказал:
– Вы видите перед собой большого дурака. Никак не могу простить себе… – хирург не договорил, полез в нагрудный карман, вытащил бумажник и показал прямоугольничек с календариком. На обратной стороне, как обычно, имелась картинка – на этом была фотография группы бравых бойцов и надпись: «Служба во Внутренних войсках – дело настоящих мужчин!» – А вот это мой сын! – хирург показал на крайнего паренька в краповом берете. – Сколько я отговаривал! А он: папа, я буду служить только в «Витязе». Я ему говорю: только через мой труп, пожалей мать, хватит и того, что я по «горячим точкам» езжу! И все равно по-своему поступил…
– Офицер?
– Солдат… Уже два раза на войне побывал!
– Сейчас там? – спросил я осторожно.
– Там… – кивнул он в сторону дымного села, где явно усилилась долбежка. – Вот хожу кругами, мучаюсь, можете представить состояние, подвозят раненых, убитых – все думаю, моего Алешку сейчас ко мне привезут… Что я дома скажу? И хоть и грех это, каждый раз вздыхаю с облегчением. На валидоле держусь и молюсь богу. – Он потер ладонью сердце. – Дурак, полный дурак!
– Кто? – уточнил я.
– Оба…
Хирург прикурил у меня потухшую сигарету, пошел бродить вокруг палатки, вместе со своей болью, страхами и мольбами к богу и судьбе пощадить его непутевого сына, избавить от ужаса, от непоправимого, когда прямо к нему на операционный стол привезут его развороченного пулями Лешку.
С ревом подъехала боевая машина пехоты, тормознула у самого входа палатки, открылись задние двери, сначала выскочил чумазый лейтенант, захрипел:
– Давайте срочно на операцию!
На носилках вытащили раненого с наспех забинтованным животом, потащили в приемную. На желтом лице – мучительное терпение.
Хирург бросился навстречу, со страхом и мукой глянул в лицо пострадавшему, отвернул полог.
– На стол!
Через несколько минут на скорости подъехал БТР, из бокового люка помогли вылезти раненному в ногу, потом еще одному с окровавленной головой…
С грохотом спустились с неба две вертушки. В первую загрузили раненых, во вторую – убитых офицеров московского СОБРа. Я ухватил резиновую рукоятку носилок, с другой стороны взялся Астапкин, еще двое офицеров-москвичей стали впереди. Убитых уже завернули в сверкающую фольгу, спрятав страшные раны, грязь войны, прикрыв чью-то подлость и предательство, и теперь блестящими «рождественскими подарками» они по небесам поплывут домой, где со скорбной помпой их отдадут матерям, женам и детям.
Мы с трудом несли огромного крепкого парня, вышагивая по рытвинам, кочкам изуродованной земли. Ботинки выглядывали наружу, напоминая, что тяжкая ноша – лишенный жизни человек. За нами несли второго, и я думал о том, как он босым предстанет перед господом…
На глазах у всех уничтожался наш лучший генофонд.
…Автобус с синими полосами стоял на окраине села Советского.
– Ты жив?! – спросили меня, глядя, как на выходца с того света.
Я честно ответил.
В автобусе сидели Игорь – молодой парень на должности стажера, водитель Мага и легко раненный в руку Витя Рогожин. Его только привезли, он был чрезвычайно возбужден – сказывалась доза новокаина, – вскакивал, бессвязно рассказывал, как их сначала накрыла наша артиллерия, а потом начал долбить «духовский» миномет. Тут же находился доктор – Борис Егорович, коренастый мужик лет сорока, он безнадежно пытался усадить раненого, тот снова вставал, ходил по салону, машинально поправляя повязку на груди.
– Ты был у Раззаева? – проницательно спросил доктор, дернув кончик седого уса.
– Да.
– Хорошо, жив остался. Тяжко было там?..
– Жарко… У вас потери есть? – спросил я.
– Слава богу, только четверо раненых. Витька – пятый… Сейчас наркота у него пройдет – свалится… Хорошо, ты появился. Поедешь с нами за водкой?
– Какой разговор!
Наш голубой автобус помчал по загаженному грязью шоссе. Мага лихо петлял, объезжая выбоины. Следы траков пересекали дорогу со всех сторон, боевые машины пехоты зелеными утюгами торчали на обочинах, возле них тосковали чумазые бойцы. Другие броненосцы с грохотом проносились мимо нас, обдавая солярным перегаром и оставляя на шоссе грязевую кайму от гусениц. Война уродовала не только людские души. Меня вдруг охватила трепетная жалость к этому затерянному на российских просторах району, к несчастным людям, которые через силу улыбались и, наверное, не хотели выглядеть жалкими и слабыми. Жили – не тужили, не хуже и не лучше других. И как много сразу войны свалилось на них за эти дни. Города быстрей залечивают раны. Маленькие села не забывают их никогда.
