Борис Седов - Правила боя
И чем старше становился Сергачев, тем моложе были объекты его вожделения. Поэтому тридцатилетние красавицы, которых ему настойчиво подкладывали в постель западные разведки, казались Сергачеву недостойными внимания старухами, с которыми приходится спать только по долгу службы, возбуждая себя представлением совсем других, юных тел.
Поэтому, когда в круге его интересов появилась девушка Наташа с набережной Карповки, Петр Петрович Сергачев полюбил ее и полюбил не своим старческим, мало приспособленным к любовным радостям телом, а так, как мужчина любит женщину, ожидая встречи с ней, тоскуя и волнуясь, когда она опаздывает, ревнуя ее к прошлому и будущему, желая быть только с ней… Сергачев понимал всю нелепость этого чуждого его существу чувства, но ничего поделать с собой не мог, и, самое главное, не хотел. Стыдясь самого себя, он угадывал тайные желания Наташки и немедленно исполнял их, радуясь ее простому девичьему счастью.
Странно, но именно Наташа стала первой и единственной любовью в жизни опытного разведчика и не менее опытного мужчины, отставного генерала одной из самых секретных служб России, Петра Петровича Сергачева…
Странным было чувство Петра Сергачева, когда летом 1950 года он вышел на перрон Казанского вокзала в Москве. Еще бурлила кровь, взбудораженная безумными днями, проведенными в подвале эмирского дворца, болела голова от жары и тряски стареньких вагонов поезда «Ташкент-Москва», и сразу – навалилась Москва с бесчисленным множеством людей, торопившихся по своим важным столичным делам, строгими, в белой летней форме, милиционерами, напоминающими дядю Степу из известного стихотворения поэта Михалкова, красивыми московскими девушками, слишком ярко накрашенными на его провинциальный бухарский вкус, в легких открытых платьях.
Петр вышел на Комсомольскую площадь, остановился, зажав фанерный чемоданчик короткими мускулистыми ногами, посмотрел на стремительное движение машин, – многие модели были ему совсем не знакомы, о трофейных «хорьхах» и «опелях» он только слышал от отца, часто бывавшего в столице по служебным делам, первые «победы» и «москвичи» появились уже и в Бухаре, роскошные «Зимы» он видел только в кинохронике. У Петра Сергачева перехватило дыхание, нестерпимо захотелось навсегда остаться в Москве, жить в этой бешеной круговерти людей, машин и событий, дышать воздухом Москвы, тем же самым, которым дышит товарищ Сталин.
Петр подхватил чемоданчик, оглянулся, увидел рослую фигуру регулировщика с полосатым жезлом в руке и подошел к нему.
– Здравствуйте, товарищ милиционер, – вежливо сказал он.
– Здравствуйте, товарищ приезжий, – ответил милиционер, ловко вскинув руку к козырьку. – Что вы хотели у меня спросить?
– Мне надо попасть на Лубянку, – сказал Сергачев и зачем-то добавил: – В кабинет номер 117, к товарищу Шмидту, срочно…
– Я понимаю, срочно, – кивнул милиционер. – Вам приходилось уже ездить на метро, товарищ?
Петр Сергачев на метро, конечно, не ездил, но регулировщик так легко и доступно объяснил, что и как надо делать, на какой станции выходить и куда идти дальше, что Сергачев добрался до главного здания НКВД, уже не обращаясь больше ни к кому с вопросами.
В бюро пропусков ему пришлось отстоять длинную очередь, состоящую из каких-то странных, измученных людей, на лицах которых было написано внутреннее страдание, какое бывает только у тяжело больных людей, едва сдерживающих и пущий изнутри стон. Немолодая женщина в темно-синей форме с погонами старшего сержанта взяла у Сергачева бумагу, которую дал ему в дорогу отец, внимательно прочитала и сняла телефонную трубку. Что говорила женщина, Сергачев не слышал – их разделяло толстое стекло с небольшим отверстием внизу. С таким же строгим лицом женщина выписала Сергачеву пропуск, громко, чтобы он услышал и понял, сказала, куда ему надо идти, и только на прощание позволила себе ласково улыбнуться.
Улыбка получилась неловкой и какой-то случайной на ее суровом лице, может быть, женщина-сержант уже забыла, как надо улыбаться, потому что важная государственная служба оставляла мало времени для простых житейских радостей, таких как улыбка, смех, радость и любовь…
В кабинете номер 117 его уже ждал старый товарищ отца Иоганн-Пауль Шмидт, естественным образом ставший в России Иваном Павловичем. До войны он часто навещал своего друга Шлихтера в Бухаре, большой, веселый, со смеющимся лицом… Он много и громко говорил, выпив с отцом молодого узбекского вина, начинал путать немецкие и русские слова, любил играть с маленьким в ту пору Петей и гулять с ним по Бухаре, хотя больше обращал внимание не на памятники архитектуры, а на молодых узбечек, которые при виде светловолосого гиганта закрывали платком нижнюю часть лица и начинали озорно поблескивать глазами.
Перед самой войной Иван Шмидт куда-то пропал. На вопросы Пети, когда же приедет дядя Иоганн, отец отвечал, что сейчас очень сложная международная обстановка, и у дяди Иоганна нет времени даже позвонить по телефону, не говоря о том, чтобы выбраться в отпуск в далекую Бухару.
Впервые после войны Иоганн-Пауль Шмидт объявился только в сорок восьмом, – сначала позвонил, а потом приехал. Был это совсем другой человек, старый и больной, с трясущейся левой рукой и белыми от седины волосами. В день его приезда не было обычного шумного застолья с молодым вином и лучшими в Узбекистане дынями из Ургенча, отец сразу провел своего друга в кабинет, и они просидели там до самого утра. Мать, Вера Николаевна Сергачева, несколько раз приносила им подносы с бутылкой водки и бутербродами, но в кабинете не оставалась, только подолгу задерживалась у плотно закрытой двери и ее лицо было при этом таким странным, каким Петя Сергачев не видел никогда ни раньше, ни потом…
Полковник Иван Павлович Шмидт тяжело поднялся из-за стола и протянул Сергачеву сухую болезненную руку, левая рука лежала в черной перекинутой через плечо перевязи.
– Ну, здравствуй, Петр, – еле слышно сказал он, – садись, поговорим.
Сергачев сел на простой казенный стул с жесткой спинкой и сиденьем, словно устроенным для того, чтобы человек долго на этом стуле не задерживался и побыстрее ушел, дабы не мешать государственным людям в решении их важных дел.
Кабинет полковника Шмидта был такой же безликий, как все казенные кабинеты, в которых довелось до этого побывать Петру Сергачеву – серые крашеные стены, сейф с большой никелированной ручкой на дверце, портрет Сталина в форме генералиссимуса на фоне Кремля и Москвы-реки. Взгляд вождя был суров – несмотря на победоносную войну, еще много тайных и явных врагов было у Страны Советов, многих предстояло найти и изобличить, поэтому так сурово смотрел вождь на всякого, кто входил в этот кабинет.
У отца, в бывшем эмирском дворце был совсем другой кабинет, с высокими, украшенными лепниной потолками, стены были выложены нарядной мозаикой с арабскими надписями, по которым Петя Сергачев изучал арабское письмо. И портрет Сталина в отцовском кабинете был другой – там вождь стоял в своем кремлевском кабинете, как будто только что встав от рабочего стола, на котором были разложены книги и листы бумаги, покрытые характерной сталинской скорописью, быстрой и твердой, как ум Учителя всех народов. На том портрете Сталин был одет в простую, удобную домашнюю куртку и держал в руках дымившуюся трубку, набитую, как знала вся страна, любимым его табаком «Герцеговина Флор». И взгляд Сталина был не суровым и беспощадным, а добрым и немного усталым, как у человека хорошо поработавшего всю ночь и вставшего, чтобы немного размять немолодые мышцы и покурить, глядя в окно на просыпающуюся Москву.
Совсем мальчиком Петя Сергачев любил подолгу смотреть на этот портрет, представляя, что когда-нибудь вместе с дядей Ваней Шмидтом приедет к ним в гости из Москвы и товарищ Сталин, сядет вместе с ними за стол в этой домашней куртке, будет пить узбекское вино, курить ароматный табак и, может быть, споет несколько гортанных грузинских песен…
– Как отец, как мама? – отвлек его от приятных воспоминаний голос Шмидта.
– Спасибо, все в порядке. Мама привет передает, сказала, что в гости ждет этим летом. Виноград, говорят, хорошо уродился, к сентябрю новое вино будет.
– Не знаю, не знаю, может быть, выберусь…
Иван Павлович поправил лежащий перед ним чистый лист бумаги и сказал:
– Давай лучше о тебе поговорим. Отец мне звонил, просил позаботиться, приглядеть за тобой, но я вижу, ты мужик уже взрослый, самостоятельный, один с жизнью справишься. В МГИМО товарищи из деканата мне сказали, что можешь подъехать в любое время, оставить документы, они расскажут, когда экзамены и вообще все, что с учебой связано. Думаю, проблем с поступлением у тебя не будет – серебряный медалист все-таки, из среднеазиатской республики, сын заслуженного, уважаемого отца… Новые кадры нам сейчас вот как нужны, безродные космополиты и в дипломатии заняли все ключевые посты, будем от них освобождаться. Пусть наши, проверенные люди вершат судьбы страны…
