Эльмира Нетесова - Стукачи
«А на кого надеяться? Колхоз дом починил. Изнутри.
Зато про крышу забыли. Она и потекла. Весь чердак сырой. А нынче — посевная. Не до ремонта. Каждая пара рук на счету. Вот и придется самим раскошеливаться», — злится Шилов.
Ему так жаль расходовать деньги, заработанные в зоне тяжким трудом. Но ничего, видно, не поделать…
Димка смотрел в окно. Остались считанные минуты пути. Устали бока от лежания. Но у каждой дороги есть свой конец.
Надоел вагонный шум, жидкий чай, черствый хлеб.
Ничего, дома обожрусь, наверстаю на все годы. Высплюсь, отмоюсь. И никто во всем свете не узнает, как я раньше времени выскочил на волю. Никто не допрет, что отплатил за свое. Был в стукачах… Теперь докажи, попробуй», — ухмыляется Шилов.
Поезд медленно подходит к перрону. Вот и закончен путь. Далеко позади осталась зона. Немногие из нее выйдут на волю. Не всех дождутся дома родные. Повезет тем, кто сумел приспособиться. Кто любил жизнь больше всего на свете. Свою, единственную. И ради нее забыл обо всем…
«Сахалин забудется скоро. В документах все чисто. По болезни освобожден. Ни одна тварь не подкопается. И денег подзаработал. На все остальное — плевать», — уверенно шагнул на перрон Димка и с чемоданом в руках свернул на знакомую дорогу в село.
Весна на Орловщине была в полном разгаре. И Димка, сняв телогрейку, вдыхал ее тепло и запах. Он только теперь заметил, как красивы весной березы в молодой листве, как сверкает на солнце река, как пахнет трава и земля.
И вдруг так захотелось присесть у обочины. Отдохнуть, перевести дух на несколько минут.
Шилов сел на землю. Теплую, согретую солнцем, будто теплом рук человеческих.
— Вот и вернулся я к тебе, родимая! Долгой разлука была. Аж сердце заледенело вдали. Сто раз отдыхал от горя и холода. Как только выжил? Но все ж воротился к тебе. Не оттолкни меня. Не погребуй. Очисти душу и сердце, чтоб нынче, как сызнова начать, без горя и страха. Я для тебя — свой, — гладил землю человек соскучившимися руками.
Бездонная синь неба разливалась над головой, щедро грело солнце, кувыркался, звенел в небе жаворонок. А мужик сидел на земле и плакал. Тихо, неслышно.
Земли своей не стыдятся. Она, как мать, не осудит, не укорит, все поймет и простит.
Сколько смеха слышала она? Сколько видела слез? Никому о том не сказала, никого не высмеяла, не выдала. Расцветала молча по весне цветами-смешинками. Желтела и сохла от слез по осени. От горя человечьего стыла Но никого не оттолкнула, не обделила.
Димка, стыдясь самого себя, вытирает слезы почерневшими, шершавыми ладонями. Что это с ним? В зоне не плакал. Столько перенес и пережил без единой жалобы. А тут вдруг, как старуха, мокроту пустил. Видно, сердце оттаяло.
Тихо вокруг. Ни души, ни голоса. Никто не увидит, не выдаст минутной слабости человека. А Димка, словно завороженный, не может оторвать взгляд от полей. Как он соскучился по ним, как их ему не хватало…
Треплет ветер поредевшие волосы. Видно, стужа северная, сахалинская, на всем оставила свою отметину. Вон как седина проступила. Она от морозов, застрявших в душе. Их уже не согреть, не растопить теплом весны.
Не все под силу ей.
Шилов, перекурив, тяжело встал. И, ухватив чемодан, пошел по дороге не оглядываясь. Спешил… Вот и деревня. Улицы пусты. Да оно и понятно. Весна. Все в поле.
Димка прошел знакомой улицей, мимо стайки любопытных ребятишек, оглядевших его с ног до головы. А там — на завалинке — старуха вздремнула на солнце. Так и не увидела Димку. И Шилов уверенно прошел в знакомый двор.
Как часто он видел его во сне. Порою не верилось, что привиделась ему своя Масловка. Потому и сегодня болело сердце. А вдруг снова небыль?
Димка тяжело ступил на крыльцо. Оно знакомо скрипнуло под ногами, словно рассмеялось, узнав хозяина. Но дверь оказалась на замке. Шилов усмехнулся не-весело.
— Не ждали… — и пошел на чердак. Там по лестнице опустился в коридор, вошел в дом.
Тихие, светлые комнаты заботливо прибраны. Значит, истают рано, до света. Иначе не управиться, не успеть с зарей на работу. Некогда отдохнуть и выспаться. Пока жив человек — одолевают заботы.
Димка разделся. Решил удивить своих. Спрятал телогрейку подальше от глаз. Сапоги поставил за занавеску на двери. И Открыл чемодан, достал подарки. А Ольге — ипаток пуховый — белее снега, Насте — часы, она о них еще с детства мечтала, младшей Татьянке — шелковый отрез на платье.
Банки с икрой и крабами поставил на кухонный стол. Такого его семья отродясь не видывала и не ела. Пусть хоть отведают.
Ведь все это он для них привез. Сухим хлебом сам в дороге давился, но в том никому не сознается, смолчит.
Димка разложил подарки. С замиранием сердца ходит по дому. Здесь его ждали. Вон в гардеробе все его вещи — бережно лежат и висят. Чистые, отглаженные. Все сберегли. А вон у Ольги на столе — его письма. Не раз перечитала. Сразу видно.
Шилов ложится в постель. Надо бы отдохнуть с дороги, вздремнуть немного перед приходом своих, ведь всю эту ночь спать не дадут, засыпят вопросами. Успевай лишь ответить.
Тишина дома успокоила понемногу. И Димка, поворочавшись в постели, незаметно для себя уснул.
Ему снилась зона, занесенная снегом по самые крыши. Ураганный ветер срывал колючую проволоку со столбов. Зэки, пытавшиеся сбежать. Но не было сил. Они тонули в снегу, замерзали в сугробах. А начальник зоны грозил мертвым продержать всех до конца жизни в шизо…
Димка успел уйти. Но его нагнала овчарка, вцепилась i зубами в руку, не отпускает. И смотрит на Шилова, не моргая, усмехаясь совсем по-человечьи.
Мужик проснулся весь в липком поту. Болела подвернутая рука, отлежал ее. И тут же услышал, как кто-то шагнул на крыльцо, звякнул замком.
Сердце Димки забилось ошалело.
Усталые шаги послышались на кухне. Остановились. И Димка услышал удивленное:
— Мам! Мама! Откуда это?
— Икра! Крабы! Ой, и не знаю! — ахнула Ольга и туи же увидела Димку, выглянувшего из спальни.
— Отец! Вернулся! — сплелись в крепкий узел руки на шее. Ольга, Настя, Танька налетели вихрем.
Где усталость? Вон сколько радости в лицах. Улыбки, смех с лиц не сходит.
— Ждали?
— А то как же? Всякую минуту о тебе говорили и думали: как ты, когда вернешься? — тараторила Настя.
Ольга лишь головой покачала с укоризной.
Когда первая радость встречи улеглась, Димка заметил, как выросли, стали совсем взрослыми девчонки. Ростом его догнали. А Ольга заметно сдала. Постарела. Вон сколько морщин лоб прорезало. И седина окутала голову густым туманом.
«Потускнела баба. Видно, переживала за меня. А значит, любила», — подметил Шилов и, притянув жену к себе, обнял похудевшие плечи.
Трудно жилось ей. Одолели невзгоды и заботы. Легко ли сладить с ними в одиночку? Ольге и теперь не верится, что все позади.
Что бы ни делала, на Димку оглядывается. Уж не при-виделся ль он ей?
Мужик смеется, понимает…
Ночью, когда все угомонились, достал Димка деньги. Отдал жене.
— Тут — семь тыщ. Спрячь. Это мое заработанное, понемногу девкам приданое купим. Враз не надо. Чтоб деревенские не знали, что в доме деньги водятся. От беды подальше их убери, — попросил жену тихо.
Баба понятливо согласилась. Димке — как жили без Него:
— Когда тебя забрали, все деревенские советовали нам уехать отсюда. Чтоб следом за тобой не загреметь на севера. Вон и Клавдя Абаева послушалась. Сбереглась, небось.
Ну, а нам и убегать было некуда. С горя, наверное, паралич меня уложил. Средь дороги свалило. Целых полгода ходить не могла. Думала, кончусь. А дочки не дали. Настя работать пошла. Я писала тебе о том. А Танька дома управлялась. С огородом, скотиной. Да и со мной мороки ей хватило. Натирала, парила, лечила, как старухи подсказы-вали. К нам заходить боялись люди. Чтоб на них тень не упала. Никто не помогал. Сами всюду… И за дровами в лес, и на покосе, и в поле. Выматывались досыта. Поначалу все из рук летело. Страшно было жить. А и умирать жутко. Девчонок жаль, тебя — бедолагу. С год так тянулось. Все с тебя продали. Носить стало нечего. А тут Танька вдруг отчаялась. И не знаю, что на нее нашло? Заставила Настю цыплят выписать в колхозе. И принести — целую прорву. Поросят. Сразу трех. Мало ей было мороки? Я к тому времени уже на ноги вставала сама. По дому управлялась. А девчонки, что ни день, новое придумывали. Ульи при доме завели. Мед, молоко, сметану — на базар отвозили. А куры занеслись, яйца ведрами повезли в район. Свиньи выросли — двух закололи и продали. Телку выходили в корову — хорошие деньги взяли за нее. И все, что раньше продали, — восстановили живо. Каждый год только с меда большие деньги берут. Да сад — подспорье. На втором году деревенские завидовать нам стали. Не знали они, что не ради денег и обнов, не для покупок старались, а чтоб от горя с ума не сойти, не свихнуться до времени. Отвлечься хоть на хозяйство, оно заботы потребовало, заставило жить, а потом и выжить, — вытерла Ольга невольную слезу и продолжила: — В радость нам жизнь стала, когда письмо твое получили. Первое. Узнали, что ты живой, помнишь и любишь нас — единый во всем свете. Вот тогда и над нашим домом солнце взошло. Кончилась ночь. И мы вздохнули.
