Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора
— Клянусь, здесь все до копейки! — ужаснулся подозрению легализатор. Голубой глаз его стала заволакивать сиротская слеза.
— Смотри, ты меня знаешь. Для кого стараемся? Кобулов не с пустыми руками в Москву ездит.
Повернулся к Валиеву:
— А ты?
— Двести сорок. Занес к тебе домой. Тейп за Гуциевых внес. Надо организовать им побег из тюрьмы, — озаботился начальник ОББ, В одной упряжке они с парткомом тянули, одной веревкой были повязаны, кто оступится в пропасть — держать надо, хоть кровь из-под ногтей, или вслед загремишь. Ценил эту понятливость в своем работнике Гачиев.
— Организуй. Я позвоню начальнику тюрьмы, отправлю в район на два дня. За это время успеешь. Чтоб все чисто было. Отказники есть?
— Банды Муцольгова, Закаева, Шерипова, Расулова отказались платить. Передали через родственников: пусть Гачиев поймает сначала, — не без удовольствия всадил шило начальству Валиев.
— С-собаки! — тихо сатанея, вздыбил усы нарком. — Мы их ловить не будем. Сами приползут. Хутора их сжечь дотла. Понял?
— Сделаем, — усмехнулся Валиев. То же самое хотел предложить.
— Сде-е-елаем! — хмуро передразнил нарком. — С умом делать надо. Сам, что ли, собрался спичкой чиркать?
— Найду, кто чиркнет.
— Про тебя и так болтают. Русскими руками делать надо.
— Кого имеешь в виду?
— Колесников, заместитель Ушахова.
— Ты что? — оторопел Валиев. — Ты Ушахова знаешь, бешеный бык, любимчик Аврамова, без его ведома посылать Колесникова…
— Плевать мне на Ушахова! — свирепо отмахнулся нарком. — Этот Колесников твердо усек, что звание не Ушахов, а нарком Гачиев подписывает. Он в январе три с половиной сотни горских «баранов» арестовал, в Грозный под конвоем пригнал, двое суток на одной воде держал, дезертирство им шил.
— Помню.
— На бюро он после выговор за перегибы схлопотал, зато из лейтенанта старшим стал. А из тех арестованных полусотня потом в горы подалась. Обиделись. Колесников теперь хутора подпалит — оттуда еще десятка два в банды отвалят. Баранов в горах больше — шерсти больше, есть кого стричь, — открыто похвалялся своей дальнозоркостью нарком.
Свои тут были, и он мог раздавить каждого, а мог и поделиться добычей. Москва была далеко, а ее наместник Кобулов увяз хромовыми сапожками в клейком сиропе из бабских утех и коньяка. Мастак был нарком такие сиропы стряпать, о чем и напоминал своим подручным.
— Ты Колесникову насчет хуторов сам скажи, — на всякий случай напомнил Валиев.
— Ушахова боишься, — понимающе усмехнулось начальство. — Ты бы меня так боялся. Распустил я вас. Ушахов за Исраиловым гоняется, сутками в засадах сидит, ему не до тебя. Вот кого надо бы подоить — Хасана! Сливками доится. Из-за него Москва помощь Кобулову прислала. У Иванова с самого утра сидят. Зама моего позвали — меня обошли. Это мы запомним.
Залился длинной трелью телефон. Шамидов поднял трубку.
— Шамидов. Говорите. Да, здесь. Салман, тебя, — осекся, виновата прикрыл трубку ладонью.
Гачиев постучал костяшками по инструкторскому лбу, выдернул трубку.
— Гачиев слушает. Так… так… — поплыло по лицу наркома, расползаясь, торжество. Загремел во весь голос: — Поч-чему только сегодня докладываете? Рапорт свой теперь можешь положить знаешь куда? Сам буду разбираться. Без моего ведома из района ни шагу! Вызову, когда нужно будет. Все! — бросил трубку, посидел, заглатывая новость. Подмигнул, сообщил, играя голосом:
— Хана Ушахову. Губошлеп. Упустил исраиловцев. Жуков бандитский штаб как на тарелочке перед ним выложил, к балке подогнал. А этот г… нюк всех в балку без единого выстрела пустил. Шушера в плен сдалась, а главарь смылся. Дадим оценку на полную катушку. Никуда теперь не денется. Тогда в горах его Иванов прикрыл. Теперь никто не прикроет. Пусть Аврамов только сунется… Обоих к ногтю! А то они в последнее время что-то морды свои от меня воротить стали. Ничего, сапоги свои всмятку теперь будут жрать, на брюхе перед наркомом ползать!
* * *Вокруг едущих у подножия хребта буйно резвилась весна. Конские копыта мягко ступали в прошлогоднюю травяную кудель. Ее нетерпеливо протыкали снизу зеленые копьеца молодой травы. Дикий абрикос мазнул по конским шеям, по рукавам гимнастерок гроздью розово-набухших почек. Неистово орала, косо чертила небесную синь стая угольных грачей. На влажно-кофейном земляном бугорке в бесстрашном столбняке застыл суслик.
Припекало солнце, парила земля, и майор Жуков сдержал, задавил в себе рвотный позыв. Пятеро остались в аульской сакле. Память садистски, с графической четкостью подсунула изображение: главарь уткнул разбитую, в буром кровяном месиве голову в стол, синие ногти впились в доски, под рукой — наган. Четверо валялись вразброс — на полу, на скамьях, залитых красно-лаковой глазурью.
Его, москвича, не спросили, не предупредили, сунули носом в этот мясницкий забой, как нашкодившего щенка в дерьмо. Валиев сунул. Зашли, расселись друг против друга, четверо против пятерых. Только начали хабар о легализации — треснули, хлестнули по барабанным перепонкам два выстрела. У Валиева в руке дымился пистолет. Главарь грохнул о стол разбитой головой, расплескав по доскам мозги. Остальных добивали все вместе, прошивали пулями в судорожных рывках. Сработал рефлекс: бей по бегущему.
Пороховая вонь, дым, кипенный оскал Валиева, кричащего Колесникову:
— Локоть… локоть бинтуй, сопля!
Колесников заматывал Валиеву поверх гимнастерки не тронутый пулей локоть бинтом, заранее заляпанным красным. Крупной дрожью тряслись белые пухлые руки. Закончил, выудил из сумки наган, сунул под неподвижную ладонь главаря на столе, согнул его пальцы. Пальцы, разгибаясь, поползли назад: мертвый не желал подтверждать фальшивку.
Выбрались из сумрачной вони в ослепительный свежак двора. Отдышались, разобрали лошадей, молча тронулись вдоль улицы. Из-за плетней, из окон царапали, обжигали людские глаза: почему стрельба, где Асуевы, что спустились с гор для легализации?
Валиев, не поворачивая головы, надсаживая голос, закричал всем, кто слышал:
— Так будет с каждым, кто обмануть нас захочет. Умар-Хаджи стрелял в меня, ранил во время переговоров. Теперь отстрелялся. Кто на Валиева руку поднимет — до утра не доживет!
Жуков поднял голову, боковым зрением зафиксировал: Колесников затесался меж ним и Валиевым, притерся лошадиным боком к жеребцу начальника ОББ, перегнулся, что-то шепчет ему на ухо. Валиев слушал, криво, одной щекой усмехался, нехотя кивал, время от времени настороженно, выжидающе косил на Жукова. Позади, устало обвиснув в седле, ехал майор Лухаев.
Жуков переложил плеть в правую руку, наотмашь, с оттяжкой хлестнул гнедую кобылу Колесникова по крупу. Лошадь всхрапнула, шарахнулась вперед, едва не уронив всадника. Тот выправился, раздирая удилами лошадиные губы, скособочил шею. Ломая взгляд оперативника, Жуков лениво попенял:
— Нервная у тебя кобыла. И субординации не признает, промеж начальства лезет. Хреново воспитываешь.
— Виноват, товарищ майор, — сказал Колесников. На известковом лице сочились страхом и ненавистью черные глаза.
— Само собой виноват, — согласился Жуков. Повернулся к Валиеву: — Ну, начальник, на что рассчитываешь?
— В каком смысле?
— Решил меня перед фактом поставить. Победителей не судят? Так ты не победитель, Валиев. Мясник ты. И меня в мясники тащишь. Без спроса. А я не люблю, когда меня не спрашивают. Так на что рассчитываешь, капитан?
— Зачем такие речи? Умар-Хаджи сегодня в легализацию пришел, завтра опять в банду уйдет, Исраилову помогать. Зачем помощника Исраилова упускать?
— Я спрашиваю, на что рассчитывал? — раздул ноздри, встрял в гладкую речь Жуков. Накаляясь в долгом молчании, стал прикидывать: рапорт Кобулову о наглом самодовольстве милицейского аборигена сегодня подать или?…
— На шашлык рассчитывал, на коньяк кизлярский, — неожиданно ухмыльнулся, подал голос Валиев.
— Что-о? — изумился Жуков.
— Говорю, ордена обмывать будем кизлярским коньяком.
— Ты чего буровишь, какие ордена? — ощерился Жуков.
— Боевые. За ликвидацию особо опасной банды. Гачиев уже подписал, Кобулов в Москву завтра отправит. Ты тоже в списке есть, героически работал, в бандитов стрелял, кобылу Колесникова воспитывал. Чем недоволен, а? — в открытую уже щерился Валиев.
«Они тебя за куклу держали, Федя, — понял, перекипая в бессильной ярости Жуков. — Все было обмозговано на высшем уровне, а тебя для блезиру в операцию вставили, в виде пугала огородного, для московского запаха. Сказал же тебе абориген: заткнись и не возникай».
— Далеко пойдешь, капитан, — усмехнулся Жуков. «Да хрен с вами, зверье, все вы здесь одним миром мазаны. Истребляйте друг друга, мне же меньше работы, скорее домой вернусь».
