Олег Блоцкий - Предатель стреляет в спину (сборник)
– Сволочи они там, в военкоматах. Крысы паскудные, чамары болотные. Не обращай внимания.
– Ага, а как старая сволочь на базаре сказала, что я ногу по пьянке потерял. Я иду и слышу, как она другой такой же паскуде шепчет: «Гляди, видно, пьяный шел и под трамвай попал. Такой молодой, а уже алкаш!» Я чуть не убил ее тогда. Еле оттащили.
– Плюнь.
– Харкоты не хватит, – обреченно сказал инвалид. – Ладно, ты иди, не смотри на меня. Так тебе дать «дури»?
– Спасибо, не надо.
Виктор сжал сухое запястье калеки и быстро пошел прочь. Перед самым выходом, не выдержав, он воровато оглянулся.
Парень каким-то остекленевшим взглядом смотрел в стену, держа в руке очередную рюмку с водкой. За его спиной топтались, танцуя, парочки. Среди них особенно выделялись ребята, с которыми он недавно выпивал.
Парни крепко прижимали к себе размалеванных девиц и суетливо шарили руками по их спинам.
Егоров почти бежал вдоль ресторанов, держа девушку за руку. За большими окнами звучала задорная музыка и видны были дергающиеся фигурки людей. Танцующие напоминали кукол.
Вокруг смеялись разряженные люди.
Мошки роились вокруг фонарей.
К шашлычным тянулись очереди. Народ замедлял шаг возле прилавков с вином, пивом, лимонадом. А Виктор все мчался вперед. Девушка едва поспевала за ним, часто стуча каблучками.
«Скоты, скоты, скоты, – раз за разом повторял про себя Егоров. – За что вы его так, за что, за что?»
И думал он в эти минуты не о душманах, а о тех подонках, которые ездят в огромных черных машинах и принимают политические решения; которые, обожравшись деликатесами из закрытых распределителей, сытно рыгают и размышляют, куда еще можно отправить на экспорт эти долбаные марксистско-ленинские идеи, их единственный товар, который худо-бедно расползается по миру.
Виктор размашисто шагал и думал о тех негодяях, которые все пишут и пишут труды о подобной экспансии, подводя, так сказать, научную базу, обязательно нашпиговывая свои опусы цитатами из Маркса, Энгельса, Ленина, Брежнева, Черненко и снабжая их диаграммами и процентными выкладками.
Это была адская кухня, где в огромном черном котле варилось такое приглядное на вид, но очень ядовитое, по сути, зелье. А в качестве необходимых компонентов и приправ использовались они: молодые и одураченные. Благо их было много, и зашвырнуть очередную порцию идиотиков в котел не составляло никакого труда. При условии, что они сами туда с удовольствием ныряли.
Октябрята – внучата Ильича.
Пионеры всей страны делу Ленина верны.
ВЛКСМ – верный помощник партии. Номер комсомольского билета 53 389 654. Перед памятью павших борцов за дело Революции – клянемся! Клянемся! Клянемся!
Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, принимая перед лицом моих товарищей эту торжественную присягу… И если я нарушу эту мою торжественную клятву – пусть меня постигнет суровая кара, ненависть и презрение…
Здравия желаю, товарищи солдаты, сержанты, прапорщики, офицеры! Поздравляю вас… Ура-а-а! Уряа-а-а! Уряа-а-а-а!!!
А потом – коробку с орденом в харю, и на помойку! Отдыхай, герой! Ковыляй, калека!
«Это вы оторвали ему ногу, скоты, – думал Егоров, куря одну сигарету за другой. – Вы, целующие холодными дряблыми губами морщинистые щеки жен и заботливо возящиеся с внучатами на госдачах. Вы – писаки, поэты, сочинители героических ораторий, которые совершенно не верят в то, что делают, но непременно прославляют красивую смерть во имя идеи. Только вот, скоты, вы не знаете, что смерть никогда не бывает красивой. И что это за идея такая, ради которой стоит непременно умереть? Вы – мордастые комсомольские работники в одинаковых пиджачках со значками на лацкане, и вы – партийцы, у которых задницы шире плеч.
Это все вы, ветераны Великой Отечественной, на своей шкуре испытавшие всю мерзость войны, сожрали его ногу, потому что именно вы, фронтовики, ничего не говорили нам о настоящем оскале войны, в чьей глотке исчезают руки, ноги, глаза, тела, души, а лишь благословляли нас на новые битвы, позвякивая медальками, прицепленные к кителям старого образца, остро отдающих нафталином.
Это ты – послушное рабское общество, постоянно аплодирующее-одобряющее-поддерживающее, пусть даже на заклание отдают твоих ни в чем не повинных детей, растоптало его!
Скоты, скоты, – лихорадочно твердил Егоров. – Каково ему видеть, как танцуют вокруг? А вы цепляете себе на грудь очередную звезду Героя, говорите об идее, которая непременно овладевает миром, и прикидываете своими прокисшими мозгами, куда бы отправить нас дальше, на какой континент, чтобы сделать очередную прививку социализма. А парням звезды другие – железные и над могилами! За что вы нас так ненавидите? За что?»
Скомканная пустая пачка полетела в море. Они стояли на пирсе, на который настойчиво и безуспешно наползало море. Сияющий, залитый огнями берег был за спиной.
– Правда, мы никогда не расстанемся? – спросил Виктор.
– Конечно, – ответила девушка и обняла Егорова.
– Кого ты больше хочешь – мальчика или девочку?
– Мальчика.
– Ни за что на свете, – покачал головой Егоров, – ни за что! Лучше девочку. Они все-таки для дома, и им не надо служить в армии. Ведь он для войны. А там – смерть. Понимаешь, человек родился, живет, его кто-то любит, и он любит, а потом он вынужден убивать или его убивают. Бац – и нет человека, нет жизни. Все обрывается, абсолютно все! А еще хуже, когда без ноги, руки или глаз. Тогда жизнь вообще обходит человека стороной. И только он один знает, сколько сил надо потратить, чтобы обратно вползти в нее. Страшное это дело война! Очень страшное! Думаешь, Зиненко этот предполагал, что без ноги останется, что все именно так сложится? Да никогда. Уверен, что рвался он туда. А в итоге? Представить нельзя, как он страдает. И так всю жизнь! Думаешь, он пошел бы туда, если б знал, чем все это закончится? Да нет же, нет! Если бы каждый человек понимал, что именно с ним может произойти несчастье – он сто раз подумал прежде, чем брать автомат. Ведь те, кто эти самые войны начинает, никогда не страдают. И родственники их тоже. А если бы мы не пошли, то, может, и войн никаких не было.
– Но ведь не все возвращаются инвалидами? – сказала девушка.
– Не все. Это судьба. Но никому не пожелаю такой судьбы!
– Я тоже, – сказала Ирина и еще сильнее обняла Егорова, – какое счастье, что ты жив и здоров!
Виктор сказал тогда о судьбе, не подозревая, что через несколько дней она обойдется с ним жестоко, как и с тем парнем.
Сейчас, совершенно одинокий среди веселящихся посетителей кафе, Егоров вспомнил о калеке, и ему стало нестерпимо стыдно перед ним.
Тогда Зиненко неприкаянный сидел в ресторанном шуме и был никому не нужен, а Виктор, единственная родственная душа, убегал от него, не желая испортить себе настроение, не взяв на себя даже частичку чужой боли. Тогдашнее одиночество солдата вернулось теперь к Егорову.
«Может, это расплата, – подумал офицер, глядя, как рядом с лестницей, у входа, несколько парочек танцуют на небольшом пятачке – единственно свободном месте в заведении. – Может, это наказание не только за брошенного искалеченного солдата, но и за всю мою жизнь там. Ведь я мало кому принес добра. А на втором году стал убивать даже больше, чем надо».
Егоров залпом допил водку прямо из горлышка, а затем стал уминать бутерброды, мысленно поблагодарив за них Светку. Только сейчас он почувствовал, насколько проголодался, вспомнив, что за день так ничего и не поел.
Пустая бутылка примостилась у правой ноги. Водка гнала тепло по груди и желудку. Виктора бил озноб.
Тупое, щемящее чувство тоски все сильнее разбирало его. Слезы так и подкатывали, но Егоров из последних сил старался откровенно, навзрыд, не заплакать, как тогда инвалид в ресторане.
Но и забыть девушку не получалось.
«Наверное, она уже с ним, – думал Виктор. – Какой он? Вероятно, красивый и сильный».
Себе же Егоров представлялся сейчас хилым уродцем. «Если бы я не был жалким и слабым, то разве ушла бы от меня такая прекрасная девушка?» – думал парень.
«Чем она занята», – гадал он, и ему виделась девушка в чужих объятиях. Пальцы сжимались в кулаки, и Виктору хотелось вскочить и броситься на поиски, чтобы бить этого незнакомого и страшного для него человека до тех пор, пока лицо его не превратится в кровавое месиво. А потом он станет ломать ему пальцы, спокойно так, один за другим, от мизинца к большому, один за другим, как карандаши. И полуживое тело при каждом хрусте будет вздрагивать, потому что боль все-таки проникнет в мозг. А потом, потом…
Виктор надолго задумался, что будет потом, но так ничего и не представил. Даже на злость сил было мало.
Ненависть медленно покидала его, вновь уступая место необъятной тоске. Егоров опять казался себе настолько жалким и никчемным, что даже попытался хоть немножко выбраться из той ямы, в которую сам себя и бросил.
