Сергей Алексеев - Удар «Молнии»
Генерал с трудом задавил в себе приступ гнева, выждал, когда отхлынет от головы огненный пульсирующий жар. Предположил без всякой надежды:
— Если я сгорел… Они должны освободить ее! Какой смысл держать заложника?
— Вряд ли отпустят, — вдруг заявил Сыч. — Хотя я не теряю надежды, сижу вот, жду сообщений… Но вряд ли, Сергей! Не надо обольщаться.
— Объясни, — со звоном в голосе потребовал дед Мазай.
— Кархан принадлежит к чеченской группировке, которая переправляет в страны Востока живой товар из России. В основном это девушки, молодые женщины, информация проверена. «Бархатный путь» — через Европу: Польша, Германия, Франция, Израиль или посредством круизов по Средиземноморью. Но есть и прямой, без проволочек, — из Сочи в Турцию.
— Где сейчас Кархан?
— Погоди, генерал, не горячись…
— А я спокоен, — вымолвил он, сглатывая жар в горле. — Я сгорел. Я теперь мертвый, холодный… Хочу явиться к нему с того света. Поехали!
Сыч что-то прикидывал, взвешивал и все-таки запустил двигатель…
* * *Марита ему не снилась, и потому можно было спать бесконечно, вернувшись утром в свою квартиру. Однако едва он задремал — по крайней мере, так показалось, — как в дверь позвонили. Ему чудилось, будто он встал, открыл замок и кого-то впустил, но звонки продолжались. «Если участковый, — наконец трезво подумал он, — выброшу…» — и со слипающимися глазами, завернувшись в одеяло, побрел в переднюю.
За дверью пылал огненный халат «мягкой игрушки»…
— Привет, засоня! — сказала она весело. — Забыл, что я приду утром?
— Ты уже пришла с работы? — щурясь, спросил Глеб. — Сколько времени?
— Я еще не ходила! Ты меня перепутал! Открой глаза!
Он открыл: перед ним оказалась «кукла Барби», обряженная в халат «мягкой игрушки».
— Мыть окна… — вспомнил он и побрел в комнату. — Я — сплю…
— Спи, обойдусь и без тебя, — бросила она. Глеб лег и почти мгновенно уснул и напрочь заспал то, как впускал «куклу Барби», поскольку очнулся от резкого, неприятного скрипа и увидел ее стоящей на широком подоконнике. Восходящее над домами солнце пронизывало тонкую ткань халата, высвечивая длинноногую, кофейно-розовую фигуру. Обесцвеченные волосы, шелковисто-скользящие и текучие, переливались в лучах, образуя радужный ореол; красный халат отбрасывал огромную сиреневую тень, покрывающую дальнюю стену и кровать Головерова. «Кукла Барби» отмывала стекла специальной жидкостью, потом оттирала скомканной газетой, смотрела на просвет и, если находилось пятнышко, нежно дышала на него снова терла до пронзительного скрипа.
Он любовался этой живой картиной и вспоминал, где и когда видел подобное полотно — женщина, моющая окна. Отчего-то ликовала душа, и он лежал без движения, боясь расплескать мираж, стоящий перед взором. Все это длилось минут пять, пока солнце не поднялось выше, и сразу пропала чудесная игра света. Обычный дневной свет вернул реальные краски и очертания. Глеб увидел фигуру «куклы Барби» явственно, до мелких деталей проступающую сквозь ткань. Длинные ноги, манящий изгиб талии, узкая, преступно тонкая тесьма трусиков на бедрах, плотная, с темным соском грудь. Гибкие руки и длинная шея были полуприкрыты шелком — материалом обманчивым, существующим на земле лишь для того, чтобы скрыть не тело, а таящийся в нем вечный зов.
Вот она склонилась и стала дышать на стекло… Ему же почудилось, будто «кукла Барби» целует его — столько нежной притягательности было в полураскрытых губах, в изящном рисунке тела, свободно плавающего в прозрачном красном шелке. Все это подстегивало чувственное воображение, и фантазии были настолько реальными, что он ощутил прикосновение ее губ, упругое тело под своими ладонями…
* * *Где-то в глубине души, как во сне, слабо трепетал полузадушенный, неясный протест. Будто бы кто-то силился крикнуть ему: стыдно! Пошло! О чем ты думаешь? Это невозможно… Хрупкое сопротивление разбилось, едва «кукла Барби» посмотрела в его сторону и заметила, что он не спит. Какое-то время он еще пытался выломиться из магнитного поля все возрастающей знакомой энергии, высвободить разум, опомниться, протрезветь, да было поздно! Он чувствовал, как от него к окну с «куклой Барби» протянулся незримый, но реальный жаркий луч, высветивший все ее желания и тайные мысли. Она пришла сюда, заведомо зная, какие страсти разбудит, какие чувства всколыхнет, и для этого нарядилась в знакомый халат «мягкой игрушки», забралась на подоконник… Возможно, она ждала более скорой его реакции и действий, поскольку не знала, что в определенном свете солнца она вызывала у Глеба совершенно иные чувства и ассоциации…
Она знала себе цену, умела подать себя и была уверена, что выглядит притягательнее «мягкой игрушки», стройнее, изящнее, чувственнее…
— Что с тобой, Глеб? — спросила она, дыша на стекло. — У тебя взор Чингисхана. Вставай, ты опух ото сна!
Она уже не просто звала — требовала, затуманивая холодное стекло жарким дыханием…
…Все спуталось — сон, явь и безумие. Он не подозревал, что знает столько нежных слов; их поток перехлестывал через край, то взбудораживал, то превращался в тихую молитву. И сорвалось слово — люблю! Сказанное в полубреду, слово это осталось, прикипело к губам, и вдруг развязавшийся язык высекал его, как сверкающие, поющие искры. Ей же нравилось! Она любила ушами и слушала его, улыбаясь и прикрыв свои огромные глаза. Если он замолкал на мгновение, чтобы перевести дух, она молила:
— Говори… Говори. Говори!!
Неведомым чутьем он угадывал, что ждут от него, каких оттенков и красок в прикосновениях, в ласках и поцелуях. Она хотела нежности и пробуждала ее в нем; она хотела много-много слов и вдохновляла его говорить. «Мягкой игрушке» нравилось совершенно иное — его огромная сила, стремительный и страстный напор, даже грубость и боль. Ей не нужны были слова, возможно, потому они вязли в пересохшем горле.
Иногда Глеб приходил в себя, бормотал шепотом:
— Нет, надо остановиться… Мы — воры, воры…
— Говори, говори что хочешь… Я вознеслась! Вознеслась!
Он привел «куклу Барби» в чувство тем, что взял на руки и стал носить по комнате. Она очнулась, ловко взобралась к нему на плечи и достала потолок.
— Вознеслась! Я вознеслась! Воскресла и вознеслась!
Она перескочила на подоконник и стала торопливо привешивать шторы, не стесняясь наготы. Он ревниво не пожелал, чтобы ее увидели с улицы, сам обрядил в халат.
— Ты вознеслась, а я упал, — сказал Глеб. — Так низко упал…
— Тебе же было хорошо, любимый? — засмеялась она.
— Что теперь будет… с Женей? — Он чуть не назвал ее так, как всегда думал — «мягкой игрушкой»…
«Кукла Барби» накрыла его голову своим подолом, зашептала:
— Молчи! Тихо! Молчи!.. Женя ничего не узнает! Ничего не заподозрит! — В голосе ее послышался сдавленный восторг. — А мы станем воровать! Это же восхитительно — тайное похищение любви!..
Глеб целовал ее колени.
— Не хочу встречаться с ней… Только с тобой!
Она открыла ему лицо, присела.
— Поклянись, что не оставишь Женю! Клянись!
— Клянусь…
— Иначе ты раскроешь нашу тайну. А я не могу обидеть Женю, отнять тебя. Она как сестра!.. А мы будем встречаться каждый день!
— И красть? — слабо воспротивился Глеб.
— Но ты же — воин! — воскликнула она. — Чингисхан! Ты победитель! Знаешь, я про себя тебя так и называю — Чингисхан!
— А я тебя — «куклой Барби»!
Они рассмеялись над такой откровенностью, начали дурачиться, пока «кукла Барби» вдруг не закричала в ужасе:
— Опаздываю на смену!! Проклятый капитализм!..
Через пять минут от нее осталось лишь ощущение — на губах, на ладонях и в воздухе.
В тот день «мягкая игрушка» ничего не заподозрила, как, впрочем, и во все последующие. Вернувшись со смены, она лишь предупреждала, что поспит несколько часов, потому что устала. Он с удовольствием соглашался и готовил ужин у нее на кухне, ходил на цыпочках, оберегая сон, и странное дело — ловил на мысли, что любуется ею спящей, что ему нисколько не стыдно, что нет ни раскаяния, ни протеста, и что ждет будущей ночи с нетерпением и волнением, будто в первый раз…
* * *И завертелось, закружилось это сумасшедшее колесо на два месяца. В короткие часы, когда Глеб оставался один, подступало отчаяние. Он не мог разобраться, что у кого крадет и крадет ли вообще, кого по-настоящему любит, а к кому испытывает лишь сексуальное влечение. Много раз он говорил себе, что попросту «запутался в бабах», что так жить нельзя — стыдно, невозможно, подло, и много раз собирался признаться «игрушкам» либо куда-нибудь исчезнуть и тем самым разбить этот замкнутый круг. Однажды уже собрался ехать к родителям, для чего продал еще два ордена и купил билет, но «кукла Барби» словно почуяла расставание и примчалась к нему домой, отпросившись с работы, — «мягкая игрушка» тем временем беззаботно спала в своей квартире.
