Владимир Моргунов - Кто закажет реквием
— И не думал. Вы не возражаете, если мы выпьем кофе прямо на кухне?
— Что вы, какие возражения! Мне так неудобно, я причинила вам столько хлопот.
Она сидела на стуле с высокой резной спинкой (стул сделал он сам) и наблюдала, как хозяин наливает воду, разжигает горелку, засыпает кофе в кофемолку. Во время всех этих манипуляций он не произнес ни слова, даже не поинтересовался, как ее зовут.
— Послушайте, — окликнула его женщина, — мне было бы интересно узнать имя своего спасителя. Хотя, кажется, я его и так знаю.
— Вот как? — он обернулся, но большого удивления лицо его не выразило.
— Да, вас зовут Угрюмый, — сказала она, глядя прямо в глаза Детлефу.
Произнесла она это по-немецки — «мюрриш», неподражаемо грассируя на двух «р». Да, да, все правильно, берлинский диалект.
— Почему же Угрюмый? — он разглядывал ее, словно бы оценивая шутку.
— Не знаю, почему, но ведь вас так зовут, да? Честное слово, ногу я в самом деле подвернула. И я действительно живу во Фрайбурге. Зовут меня Маргитта Хоффмайстер.
— Хм, может быть. Но кто же вы такая, Маргитта Хоффмайстер?..
Он учился в инъязе и занимался тяжелой атлетикой. В спорте успехи были скромные — чуть-чуть не дотянул до кандидата в мастера спорта. Он помнил слова одного товарища, который утешал: «Не инвалид и то хорошо. В спорте первый разряд означает грань, отделяющую нормального человека от инвалида». Впрочем, отсутствие должного роста спортивных результатов следовало объяснить, скорее всего, скудноватым студенческим питанием. У Василия — так звали его тогда — была одна только мать, работающая учительницей, так что рассчитывать на достаточно серьезную денежную поддержку не приходилось.
Зато в другом он достиг успехов более чем выдающихся. Мать преподавала в школе немецкий язык, Василий учился в ее классе. Возможно, гены матери имели решающее значение, возможно, он просто не видел иного пути, кроме продолжения обучения тому, чему уже очень неплохо выучился. Перед уроком немецкого он переводил тексты одноклассникам, в институте переводил «тысячи» сокурсникам — все же больше сокурсницам, так как их было больше.
Он свободно говорил, мог достаточно похоже изобразить, например, саксонский диалект, регулярно слушал «Дойче велле» по транзисторному приемничку, ежедневно читал массу литературы — в том числе и суперзапретные «Штерн» и «Шпигель». Кроме того, он бегло читал по-английски и по-голландски, достаточно прилично знал датский.
Будь у Василия происхождение поприличнее, то есть, имей его родители социальный статус повыше, или удайся он внешностью, ему открылась бы карьера служащего торгпредства, переводчика при очень высоком начальстве или специалиста по древнегерманскому языку со степенью доктора наук.
Но сумрачного вида увалень со здоровенными крестьянскими ручищами, грубыми, словно вытесанными из дерева топором чертами лица, и небольшим ртом, будто бы тем же топором прорезанным, не очень-то вписывался в интерьер гостиных, залов для пресс-конференций и саммитов и прочих помещений, где суждено было блистать людям пусть и менее способным, чем он, но обладающими незаурядными способностями к извлечению пользы для себя из контактов с себе подобными. И не то, чтобы он был неловок, угловат — занятия спортом все же наложили отпечаток — но производил Василий впечатление человека маргинального, заранее обреченного на существование тускловатое, на выполнение функций «подхватчика».
Многие из легковесных его сокурсниц находили Василия к тому же и порядочным занудой, хотя очень охотно спали с ним. Что верно, то верно, душой компании он никогда не был. Даже выпив, он не становился оживленнее, разговорчивым, как часто бывает с людьми замкнутыми и немногословными.
Перед последним курсом его вызвали в деканат. Там желал видеть Василия Промыслова мужчина неопределенного возраста, внешности незапоминающейся, смахивающий на начальника отдела кадров или бухгалтера. Этот невзрачный мужчина сказал, что он из комитета государственной безопасности к предложил пройти в пустующую аудиторию.
Промыслов очень спокойно прикинул, кто же это мог «простучать» про наличие у него «бундесовской» литературы, существует ли еще возможность журналы спасти, и какая участь ожидает его самого — турнут или дадут закончить институт.
Но Владимир Федорович, как представился человек из органов, повел речь совершенно в ином ключе. Он предложил Василию не просто пошлое сотрудничество с грозной организацией — тогда, в семьдесят пятом, она вновь обрела черты печально знаменитого ЧК — он предложил работу после окончания института.
Промыслов говорил себе иногда, повторяя слышанное на какой-то диссидентской волне выражение, что советский человек относится к КГБ со смешанным чувством страха, любопытства и отвращения. Но теперь, получив, пожалуй, самое серьезное предложение в своей жизни, он вдруг осознал, что отвращения он не испытывает вовсе, страха — разве что самую малость, да и не страха вовсе, а осторожной опаски, а вот любопытства оказалось через край. В двадцать один год любому человеку хочется узнать многое, а Промыслов отличался повышенной любознательностью, хотя внешне не особо выказывал это…
С тех пор прошло ни много, ни мало восемнадцать лет. Детлеф Петцольд, бывший торговец автомобилями, уже перестал колесить по дорогам Германии, Бельгии, Голландии, Люксембурга, Австрии. Оставив торговлю автомобилями, он осел в небольшой деревушке километрах в тридцати к северу от Фрайбурга. Здесь, в закутке между Францией и Швейцарией, много туристов, катающихся на лыжах зимой и просто путешествующих летом. Петцольд открыл автомобильную мастерскую, в которой кроме него трудились еще трое слесарей. Но года два назад он вдруг продал автомастерскую, хотя дела у него шли очень даже прилично, и стал работать водителем грузовика в небольшой строительной фирме.
Осенью девяносто второго года Петцольда навестил незнакомец. Прибыл он к нему домой и предложил посредничать при, как он выразился, «транспортировке автомобилей».
— Я все же хотел бы знать, в чем будет заключаться моя работа, — сдержанно поинтересовался Петцольд.
— Ну, съездить во Францию, сесть там в автомобиль и перегнать его в Плауэн или Дрезден.
— А почему вы обратились с этим предложением именно ко мне? — Гость сразу показался Петцольду подозрительным, несмотря на всю его внешнюю респектабельность: дорогой, со вкусом подобранный костюм, «Мерседес», на котором он приехал, очки в золотой оправе на вполне интеллигентном лице.
— У вас богатый опыт по части автомобилей, — незнакомец посмотрел Петцольду прямо в глаза, и Детлеф уловил в его взгляде будто бы даже какую-то скрытую насмешку.
— Может быть, — пожал плечами Петцольд. — Но должен вам сказать, что я отошел от всех дел, связанных с торговлей автомобилями.
— Да ладно, Угрюмый, — незнакомец произнес эту фразу на чистейшем немецком языке, только кличку произнес по-русски.
— Не понимаю, о чем вы? — на широком лице Петцольда с крупными, грубыми чертами не дрогнула ни одна жилочка. — Что это вы сейчас сказали?
— Что сказал, то уж и сказал, — незнакомец улыбнулся улыбкой совратителя малолетних. — Если вы еще ощущаете себя таким обеспеченным — с некоторых пор — то вас, разумеется, не может заинтересовать мое предложение. Вы ведь даже не поинтересовались условиями контракта.
— Послушайте, господин…
— Вайзель, — незнакомец вынул из нагрудного кармана визитную карточку и вручил ее Петцольду. — Извините, я даже забыл представиться.
— Так вот, господин Вайзель, — сухо и бесстрастно начал Петцольд, — вы должны, во-первых, раз и навсегда забыть, что существует такой Детлеф Петцольд, к которому вы имели наглость обращаться со столь сомнительным предложением. А во-вторых, вы должны сейчас же покинуть мой дом, ибо если вы не сделаете этого самостоятельно, я вышвырну вас силой, а потом сообщу в полицию о вас, как о торговце крадеными автомобилями.
Реакция незнакомца оказалась не совсем такой, как предполагал Петцольд. Вместо того, чтобы попытаться объясниться, или тем паче снова начать провоцировать, этот Вайзель — или кем он был на самом деле — быстро, не попрощавшись, покинул дом.
Конечно, сейчас, когда границы России открылись, в Европе, где границ практически не существует, можно добраться до любого места и найти любого человека. Поэтому Петцольд и не прятался особенно, только убрался с оживленного перекрестка и все.
Он сам подал в отставку, можно сказать. Вернее, отставка его произошла автоматически. В середине девяносто первого года он просто перестал выходить на связь. Разумеется, для агента это случай небывалый. Его не раскрыли, не перевербовали, он просто оставил привычное занятие. А через несколько месяцев и случилась эта автоматическая отставка. Петцольд даже не стал искать аналогий — что, например, случилось с агентами Австро-Венгрии, когда империя распалась? Что случилось со всеми подданными империи? Их бросили. Пример белочехов, вернувшихся домой через несколько лет, пропутешествовав вокруг земного шара, наводил на размышления.
