Б. Седов - Удача
Один в тихой комнате, за окном лето, где-то в доме ходит ирландская красавица Молли, которая по первому требованию принесет завтрак и не будет при этом задавать лишних вопросов – куда да когда…
Бодренько вскочив с постели, я позвонил в старинный колокольчик, стоявший на каминной полке и направился в ванную.
Напевая свою любимую песенку «Ничего на свете лучше нету», я встал под душ и добрых пятнадцать совершал водные процедуры, намыливаясь душистым мылом, которое пахло полынью. Наконец я весь аж заскрипел от чистоты и свежести и вылез из итальянской душевой кабины. Посмотрев на себя в огромное зеркало, я увидел не очень знакомого крепкого парня, который улыбался, как школьник в первый день каникул.
Свое тело я узнал, конечно, сразу, а вот лицо…
Здорово поработали немецкие косметологи, ничего не скажешь.
Приблизившись к зеркалу, я поворачивался так и этак, придирчиво рассматривая свое новое табло. Нет, догадаться можно было, но для этого требовалось знать меня долго и близко. А людей, которые имели такое удовольствие, на американском континенте вроде бы не было.
Разве что Рита приедет…
Ну вот.
А все так хорошо начиналось – проснулся один, свободный, этакий одинокий пират, все отлично, впереди великие дела, и на тебе – вспомнил о Рите…
Конечно, воспоминания о ней были исключительно приятны, но когда вспоминаешь о женщине, с которой у тебя связано столько хорошего и нежного, перестаешь принадлежать исключительно себе.
Начинаешь думать, желать, и это, между прочим, вредит делам.
Накинув мохнатый халат, я туго подпоясался и, выйдя из ванной, увидел рыжую зеленоглазую Молли, которая заботливо расставляла на столе завтрак, достойный английского лорда.
Она повернулась ко мне и, улыбнувшись, сказала:
– Доброе утро, сэр Майкл!
– Доброе утро, мисс Молли, – ответил я.
Такое старинное обращение друг к другу мы практиковали уже третий день, и это доставляло нам обоим удовольствие.
А еще я научил Молли говорить по-русски «овсянка, сэр», и теперь каждый раз, принося мне какую-нибудь еду, она торжественно провозглашала с милым акцентом:
– Овсьянка, сэр!
«Сэр» у нее получалось, естественно, без всякого акцента, зато от ее «овсьянки» я кайфовал, как кот от валерьянки.
Закончив сервировку, Молли придирчиво осмотрела стол и сказала:
– Овсьянка, сэр!
Я почувствовал, как дурацкая улыбка растягивает мой рот, а кроме того…
Кроме того – мне захотелось крепко и нежно обнять Молли.
Вот, блин, приехали.
Ну что это такое – стоит рядом со мной появиться красивой девушке, и я уже готов! А как же Рита? Да я и Риту не прочь обнять! Крепко и нежно.
И как это теперь называется? То ли я кобелина позорный, который под каждую юбку нос сует, то ли, если говорить другим языком – любвеобильный мужчина с просторным сердцем.
Ну, это кому как больше нравится.
Тут я, к счастью, уловил запах, исходивший из-под фарфоровой крышки, которая прикрывала что-то, лежавшее на фарфоровом блюде, и этот инстинкт, тоже, между прочим, один из основных, победил любовную лирику.
Я почувствовал, что во мне проснулся аппетит, а любой нормальный голодный мужчина, если его поставить между женщиной и едой, выберет еду.
Потом можно и женщиной заняться, но сначала – еда.
Закон жизни!
Я потер руки и сел за стол.
Молли подошла ко мне и, перегнувшись через мое плечо, подняла фарфоровую крышку. И тут я почувствовал себя настоящим ослом, стоящим перед двумя кормушками.
Я глядел на огромного дымящегося омара, лежавшего на блюде, а плечом почувствовал, как Молли на секунду прижалась ко мне маленькой твердой грудью. Мне захотелось повалиться на пол и заколотить пятками по паркету. Но я взял себя в руки и, изо всех сил сохраняя на лице выражение снисходительной доброжелательности, сказал:
– Прекрасно! Обожаю омаров.
– Вот и хорошо, – ответила Молли. – Бон аппетит! Я кивнул и потащил блюдо к себе.
Молли пошла к двери и, уже открыв ее, быстро оглянулась.
Я успел поймать ее веселый зеленый взгляд и все понял.
Конечно же, для нее не были секретом ни мое замешательство, когда она ткнулась грудью в мое плечо, ни мой истерический внутренний импульс.
Она видела все это так же ясно, как я видел ее тонкие пальцы,
Наверное, я все-таки не такой уж умелый лицедей, чтобы тягаться в этом с женщинами, ведь они животные интуитивные и чувствуют все нутром.
Баба, она, так сказать, сердцем чует.
А моих талантов, как видно, хватает лишь на то, чтобы обводить вокруг пальца тупых и примитивных мужиков, каким я и сам являюсь.
Эх, блин!
Я тяжело вздохнул и отвернул омару хвост.
* * *Вчера вечером я имел долгий разговор со Скуратовым и, кроме всего прочего, намекнул ему, что у меня есть камни, которые я хотел бы продать.
Скуратов сказал, что свяжется с одним из натуральных американцев и узнает, что можно сделать. После этого он любезно проводил меня до двери своего кабинета, и я, спустившись по мраморной лестнице «Одессы», вышел на улицу, где меня терпеливо ждал новенький голубой «Порш Каррера».
Эту симпатичную коляску я купил на следующий день после первой встречи со Скуратовым. Его прозвище, между прочим, как и следовало ожидать, было – Малюта. Но произносилось оно только за глаза. Вышибала Генчик, который почему-то проникся ко мне уважением, предупредительно сообщил мне, что произносить это слово вслух не рекомендуется.
– Малюта этого не любит, – сказал Генчик и опасливо огляделся, будто Скуратов мог неожиданно выйти из большого зеркала, которым была закрыта одна из стен в предбаннике ресторана.
Я вышел на улицу, сел в машину и, отъехав от поребрика, направился в сторону своего нового дома, где Молли уже готовила для меня ужин.
Это было вчера, а сегодня…
Сегодня мне предстояло позвонить дону Хуану и сообщить ему скорбное известие, касавшееся Кончиты, а, во-вторых, в полдень меня ждала встреча с неким Генри Смитом, которого Скуратов сосватал мне по части бриллиантов.
Этот Генри Смит, как сказал Скуратов, большой специалист в области купли-продажи драгоценных камней, деньги у него имеются в количестве, достаточном, чтобы купить половину Манхэттена, а за порядочность Смита как делового партнера он, Скуратов, ручается мне своим зубом.
Положим, один зуб – не такая уж надежная гарантия в многомиллионной сделке, ну да ладно. Ручаться за других людей – дело щекотливое, сам знаю. Так что я не стал заострять внимание на теме гарантий, а просто запомнил, где и когда у меня должна быть встреча, и перевел разговор на другую тему.
Закончив завтрак, я позвонил в колокольчик, чтобы Молли унесла посуду, а сам скрылся в спальне, подальше от соблазна. Сейчас мне нужно было делами заниматься, а не нервничать, глядя на соблазнительную рыжую ирландку.
Усевшись на кровать, я посмотрел на телефон и, вздохнув, снял трубку.
Набрав номер, я услышал несколько гудков, затем раздался щелчок, и знакомый голос произнес по-испански короткую фразу.
Наверное, что-нибудь типа «я вас слушаю».
– Приветствую вас, уважаемый дон Хуан, – вежливо, но без особой радости сказал я.
– А, Майкл, – Гарсиа перешел на английский, – я уже давно жду вашего звонка. Да и от Кончиты нет никаких известий, а уж она могла бы прочирикать пару слов старому дону.
– Вот как раз по поводу Кончиты я вам и звоню, – сказал я и сделал небольшую паузу.
– А в чем дело? – поинтересовался Гарсиа. – Она опять что-нибудь натворила?
– Нет, дон Хуан, не натворила. И теперь уже не натворит ничего и никогда.
– Вот как… – похоже было, что Гарсиа понял меня с полуслова, – рассказывайте. Я слушаю.
– Шестнадцать дней назад, – заговорил я ровным голосом, – в Гамбурге, в гостинице «Альте Дойчланд», кто-то проткнул ее стилетом. Я как раз вернулся из города и, войдя в спальню, увидел, что она лежит на постели, а из ее груди торчит стилет вроде того, который вы мне показывали. Дело было сделано и исправить уже нельзя было ничего. Я не был зарегистрирован как жилец, поэтому просто уничтожил все свои отпечатки пальцев и ушел. Как вы понимаете, светиться мне было ни к чему. Что было дальше – не знаю. Надеюсь, после всех полицейских процедур ее похоронили по-человечески.
Выслушав мой доклад, а я говорил без всяких эмоций, в деловом стиле, Гарсиа надолго замолчал, и я, тактично не прерывая его молчания, слушал в трубке его спокойное дыхание.
Понятное дело, я не стал говорить ему о маргаритке, которую Рита нарисовала на стене помадой. Незачем ему знать такие подробности. Кто знает, может быть он тоже догадается, что к чему, ведь дураки не становятся наркоимператорами. Даже наверняка догадается. Так что – молчание и еще раз молчание.
