Михаил Нестеров - Месть и закон
Валентина налила слесарю еще одну рюмку.
– Не в службу, а в дружбу, Костя. Сходи, пожалуйста, за Грачевским. Если он не согласится...
– Согласится, – заверил сантехник, опорожнив рюмку.
15
Владимир Грачевский появился в квартире судьи в привычной экипировке: в китайском спортивном костюме и тапочках. Издали могло показаться, что на его руках синие перчатки – они сплошь были покрыты татуировкой. Внешность у него была типичной для людей его профессии: худой, сутулый, голубые бесцеремонные глаза смотрят с поволокой, более чем уверенно.
Он вошел с сигаретой в руке и, присаживаясь, стряхнул пепел в пепельницу. По привычке, как уважающий себя и собеседника человек, выложил на стол пачку сигарет и зажигалку.
Валентина уже приготовила для него рюмку и налила водки. Прежде чем предложить гостю выпить, прямо спросила:
– Володя, хочешь мне помочь?
Грачевский моргнул густыми ресницами и медленно перевел взгляд на сантехника, опустившегося на стул.
– Костян, погуляй. Только без обиды.
Костя поспешно встал, но был остановлен хозяйкой. Он выпил налитую ему водку и, подхватив ящик с инструментами, вышел.
До своей рюмки Грачевский не дотронулся. Он потушил сигарету и тут же прикурил другую.
– Короче, – после продолжительной паузы начал он, – разговор будет, показаний – нет.
И заметил, как задрожала рука Ширяевой. Валентина, глядя поверх головы соседа, твердила про себя: «Он видел их. Он видел...»
Она встала.
– Я сейчас, – тронула Грачевского за плечо и направилась в ванную.
Она долго умывалась холодной водой. Тушь с ресниц попала в глаза. Оставляя на полотенце черные пятна, вытерла лицо и еще долго смотрела на свое бледное отражение в зеркале. Она верила и нет, что так быстро смогла выйти на след убийц. Для нее, бывшего следователя, это была немалая зацепка.
За время ее отсутствия сосед так и не прикоснулся к рюмке. Он был на четыре года моложе Ширяевой, но выглядели они ровесниками: не потому, что Валентина помолодела, сбросив лишний десяток килограммов и подобрав определенный стиль в одежде, а из-за самого Грачевского. Зона сделала свое дело, состарив его на пять-шесть лет.
– Иначе бы я не позвала тебя, – сказала она, возвращаясь к разговору. – В день убийства кто-то угощал сантехника водкой. Ты видел этого человека?
– Их было двое. Я давно приметил, что парни что-то затевают. Но предупредил бы тебя, если бы знал, чем все закончится. Я думал, они хату хотят «поставить». Не исключал, что твою. Ты хорошо зарабатываешь, одеваешься скромно, значит, деньги в чулок складываешь. Но я бы, например, ни за что не вломился на хату к судье – «потолок» светит. И еще я не разобрался в одном существенном моменте. Они снимали Илью на видеокамеру.
– Что ты говоришь, Володя? – хозяйка резко подалась вперед.
– Говорю, что не разобрался. Их машина стояла почти напротив четвертого подъезда, но ближе к углу, я все видел. Потом – якобы ноги размять – встал и прошелся до бакалейного киоска, глянул незаметно назад. Оказалось, что они снимают Илью, он как раз через скакалку прыгал.
– А ну-ка рассказывай все в деталях.
Грачевский уложился в пять минут, помолчал, глядя перед собой.
– Круто они обошлись с тобой.
Валентина остановила его прикосновением руки.
– Не со мной, Володя, не со мной.
– Ты не липни, Валентина Петровна. С тобой они разобрались. Другое дело – как. Ты не обижайся, но я с тобой говорю только из-за Светки Михайловой. Я не конченый человек, понимаю, что одного Илью им не резон было убивать. – Лицо Грачевского осталось спокойным, когда он произнес: – Я бы снова сел, если б знал, что они попадут ко мне в «хату».
* * *Когда Грачевского в девятнадцатилетнем возрасте этапом из тюрьмы привезли на зону, первые слова. которые он услышал из «официальных» уст, принадлежали ДПНК (дежурный помощник начальника колонии). Он выстроил прибывших заключенных и, пройдясь вдоль шеренги, буднично изрек:
– Сиповки, корольки, педерасты шаг вперед!
Из строя вышел «опущенный», пролежавший во время этапа под лавкой.
– За что продырявили? – поинтересовался ДПНК.
И, не дождавшись ответа, отдал распоряжение прапорщику:
– Во второй отряд.
Грачевский никак не ожидал, что менты на зоне используют жаргон заключенных. Но быстро привык.
Его уже не удивляли ни «женские» дни по четвергам, когда в бане мылись педерасты, ни отдельные краны, расположенные по краям умывальника, которыми пользовались опущенные. У него не было денег, чтобы купить тумбочку и место на нижнем ярусе, заплатить «быкам» в столовой за ежедневную пайку белого хлеба с маргарином. Пока ему были неведомы такие вещи. Когда он вымылся в бане и ему выдали новую робу, к нему подошел заключенный:
– Брат, завтра парнишка выходит из ШИЗО, нужна новая рубашка. Взамен получишь другую.
Естественно, Грачевский не отказал. Тут же получил инструктаж: «Крайние краны в умывальнике не трогай, на крайнее „очко“ в туалете не садись – они пиньчовские». Ничего не понял, когда его вызвал к себе начальник отряда, приготовившийся записывать за подопечным:
– Будешь воровать или работать?
Воровать означало либо отстегивать бригадиру деньги за рабочую норму, либо не работать демонстративно и не вылезать из штрафного изолятора. Работать – значит стать «мужиком», работягой, которые на зонах составляют подавляющее большинство.
С первым он не разобрался и ответил, что будет работать.
Как и предвидела Валентина, Грачевского в первый же день подтянули к себе жулики – или парни, – неработающее сословие на зонах. У Володи была котирующаяся в колонии статья, его взяли в семью земляки, авансом выдали тумбочку, показали место на нижнем ярусе. Потом попросили написать матери письмо Он не подчинялся чужой воле, просто понимал, что без денег на зоне пропадешь. Вот уже месяц он не работал, братва отстегивала за него бригадиру, за тот же белый хлеб в столовой, за сигареты, чай.
Мать послала почтовым переводом триста рублей на имя, указанное в письме сыном. Через неделю прапорщик вручил Грачевскому двести пятьдесят.
В этот вечер в продоле, где жил Володя, дольше обычного пили чай, хрустя карамелью. Он хотел расплатиться, но понял, что делать этого не стоит – он быстро становился человеком с понятием. Просто, вынимая деньги, сказал: «На общак». И уже окончательно влился в семью.
Впрочем, они не бедствовали, взяли к себе в семью лоха с богатыми родителями на воле. Раскрутили его на «бабки» легко. По понятиям тот – не парняга, сам знал об этом, но без проблем отбарабанил срок под опекой жуликов.
Бог миловал – только один раз Грачевский отсидел в штрафном изоляторе десять суток, хотя мог бы и больше. Дело было зимой, он пошел в баню, за козырек шапки положил лезвие для бритья, которое не положено держать даже в тумбочке, для этого на зонах есть парикмахерские. Остановил поддатый мент, ни с того ни с сего начал шмонать, сунул руку за козырек и обрезался.
В штабе Грачу надавали мялок и отправили в ШИЗО. Но все равно и там мстительный прапорщик мог сыграть с Грачевским злую шутку, договорившись с дежурным. Дежурный штрафного изолятора, прежде чем поместить арестованного в камеру, как обычно, поинтересовался:
– В какую пойдешь?
– В пятнадцатую, – ответил Грачевский. Тринадцатая была закреплена за опущенными, четырнадцатая за «козлами», теми, кто работал на ментов зоны: бывшие пожарники, заключенные из хозотряда, бригадиры, шныри и прочие, состоящие в различных секциях: СПИ – секция погашения иска, СВП – секция внутреннего порядка, членов которой звали несколько проще: сука вышла погулять, СПП – секция профилактики правонарушений, или – среди заключенных – секция полупедерастов.
Так вот порезавшийся мент мог подговорить товарища, и тогда Грачевского ждала либо тринадцатая, либо четырнадцатая камера. И выход оттуда был соответствующим: в продол к «козлам» или опущенным. А так он спокойно шагнул за порог пятнадцатой, где содержались парни и мужики.
После отсидки встречала его семья соответственно: черная новая роба с пришитым уже ярлыком (синие спецовки носили мужики), рубашка, сапоги, в тумбочке чай, конфеты. И дружеские улыбки парней были искренними.
Когда Грачевский попал за решетку во второй раз, все было проще: камера в тюрьме для строгачей, потом зона строгого режима, где он сделал первую наколку. Над его телом работал мастер высокого класса: храм, выколотый на груди, словно излучал сияние семи куполов – количество лет, проведенных в неволе. Куполов прибавилось, когда он сел в третий раз, да и руки посинели.
Всю свою жизнь он был вором, за колючей проволокой видел и насильников, и убийц, и садистов, но по своим понятиям ни разу не поднял руку на человека. Ни разу. Видел, как что-то замышлялось против судьи, но не мог предположить, что вскоре случится кровавое изуверство над девочкой.
